— Вишь, работа ювелирная, — говорил он о бетонировании стыков. — Однако куды от ее денесся? — Он разводил в стороны руки и подытоживал: — Никуды. Весь металл должон быть упрятан в бетон. Понял? Сперва ты должон чего? Сперва ты должон поглядеть. Так и так, со всех сторон. Тут догад нужен.

— Что?

— Догад. Ну, подгадать надо так, чтоб в аккурат. Главное — молочко из бетона чтоб не ушло в щели.

Заплеткин уже много лет делает опалубку под стыки, и работа у него действительно «ювелирная». Он кропотливо подгоняет клинышки, прямо-таки притирает дощечки друг к дружке — и все это обычно на значительной высоте, в неудобной позе, скособочась, перегнувшись.

Мастерство и терпение старого плотника меня поразили. Едва сварщики заканчивали свою работу, Заплеткин осматривал сварку. Иногда кивал довольно, иногда ворчал неодобрительно — он отлично разбирался в качестве сварки — и начинал прилаживать «опалубочку». Раньше я как-то даже и не замечал этого человека, так он был небросок, а ведь выполнял он ответственнейшую работу. Иногда, когда дел прибавлялось, бригадир посылал к нему двух-трех опытных плотников, но за все «узкие заделки», как в бригаде называлось бетонирование стыков, отвечал Заплеткин.

Я подавал ему инструмент, придерживал нескрепленные детали опалубки, иногда подстраховывал его.

И снова меня перебрасывали с одной работы на другую: то с кем-нибудь из плотников я сколачивал переходы, то помогал устраивать защитные навесы, то опиливал рейки для полов.

Однажды я угадал стеклить окна одного из заводских корпусов вместе с самим бригадиром. Петров резал стекло, а мне велел сажать на краску штапики — тоненькие трехгранные рейки. Они должны плотно прижимать стекло. Прибьешь их гвоздиками, и не надо никакой замазки. Удобно, быстро. Работа как будто простая, но молотком можно ударить по стеклу.

Я аккуратно прикладывал и осторожно прибивал штапики, а Петров резал стекло и наблюдал за мной.

— Ничего у тебя рука, чуткая, — одобрил он.

Раз все же я промазал, когда прибивал штапик, стекло со звоном разлетелось в куски.

— Я ожидал, что Петров отругает меня за невнимательность, а он только ухмыльнулся и сказал:

— Это бывает. Рука, утомясь, теряет точность, глаз косит… Порежь-ка стекло, а я поприбиваю.

Взяв стеклорез, я некоторое время со страхом глядел на хрупкую полосу стекла. Неуверенно положил на нее линейку, осторожно новел стеклорезом. Линия получилась слабой. Начал было подколачивать стекло снизу рукояткой стеклореза вдоль своей слабой царапины и расколол.

— Так мы с тобой стекла не напасемся, — даже не обернувшись, заметил Петров. — Когда ведешь стеклорез, осторожность не нужна. Нужна сила и твердость… Нет, сверх меры жать тоже не следует, однако…

Никогда я не думал, что столь хрупкая вещь, как стекло, требует такого жесткого обращения. Оказалось, резать стекло куда тяжелей, нежели разбивать ломом бетон. Сначала как будто ничего, а потом от напряжения начинает неметь шея, не слушаются руки.

Раскроив несколько полос, я вытер заливавший глаза пот.

— Ну и ладно, — сказал Петров. — Теперь я. А ты прибивай рейки.

Больше по стеклу я не ударял.

Через несколько дней, когда мы застеклили все три этажа, Петров взял меня с собой устанавливать дверные переплеты в бытовках.

Мы долго ходили по нижнему этажу. Петров осматривал все, что сделано по плотницкой части. Вошли в одну из душевых. Петров любовно провел ладонью по облицованной кафелем стене.

— Ладно подогнано, — сказал он и добавил: — А между прочим, нелегкое это дело. Девчата наплакались с облицовкой, пока пошло.

Он крутил неокрашенные еще вентиля, становился под душевой рожок, подмигивал мне весело, мол, то-то хорошо будет тут помыться.

Я на это сказал:

— Нас-то тут и не будет, как душ заработает.

— Это верно, — согласился Петров. — Мы опять где-нибудь начнем с земли, с нулевого цикла. Такая уж у нас работа….

Когда я сказал дома, что подумываю, не стать ли плотником, у Оля в глазах мелькнул испуг:

— Ты? Плотником?

— А что?

Я хотел объяснить, почему выбрал именно эту профессию, но, к своему удивлению, не смог.

Оля поняла это как неуверенность.

— Я была на стройке, — сказала она, — но не видела там никаких плотников.

— Ну, как же! — возразил я. — Везде они…

— Да нет, я вообще-то не о том… Понимаешь, ведь столько современных профессий… Ты хотел стать монтажником…

— Хотел.

— В чем же дело? В наше время топором работать… — Она неуверенно пожала плечами.

Мама молчала, лишь внимательно смотрела на меня.

И тут я сказал Ольге о том, что заставило меня сделать выбор.

— Топором? Да я почти и не держал в руках топор. Был на пиле, потом стыки бетонировал с Заплеткиным, окна стеклили с бригадиром. Разная работа… На верхах и на нуле…

— На нуле?

— Ну да. На фундаментах. Плотников Петрова иногда даже называют бригадой нулевого цикла.

— Валерик, я просто ничего не понимаю в вашей работе. Выбирай сам. Только знаешь, откровенно сказать, мне бы хотелось, чтобы работа у тебя была не такой грязной. Я понимаю, стройка… Иначе и невозможно. И все-таки…

Мама вдруг встала и ушла.

Мы замолчали. И — услышали ее всхлипывания. Перепуганные, бросились в кухню.

Мама подняла голову, и мы увидели, что она улыбается.

Это было так неожиданно, так странно, что мы застыли, глядя на нее.

— Я боялась, когда ты начал, — тихо сказала она.

— Чего боялась?

— Всего помаленьку. Когда ты после первой зарплаты пьяный домой пришел, я подумала, это — начало. Начало беды… Шурик вон так никуда ведь и не прибился. Поработает две недели и опять — по подъездам. А теперь я вижу… Вижу… — И ее глаза снова наполнились слезами. — Э, да разве вы поймете!.. — Она слабо махнула рукой.

Меня уже не тянуло к ребятам, да и я был им теперь безразличен. Мы разговаривали вроде так же, как прежде, ведь времени прошло не так уж много, а я оказался где-то в стороне. Нет, я не чувствовал себя отторгнутым, выброшенным из близкой мне среды. Скорее, что наши пацаны вызывали у меня сочувствие. Впрочем, наверно, и они так же сочувствовали мне.

В тот вечер я встретил в подъезде Галку.

Высокая, красивая, с сумкой на длинном ремне, она показалась мне какой-то незнакомой, словно мы и не сидели с ней за одной партой.

— Валерик… — Она остановилась. — Сто лет тебя не видела. Как дела?

— Да так… — Я чувствовал себя неловко с ней. — Работаю. На стройке.

— Мне мальчишки говорили… И как? Нравится?

— Да ничего. Привыкаю.

— Почему не заходишь? — Она смотрела мне прямо в глаза, и я понимал, этот вопрос задан не просто так.

— А ты выросла…

— Это каблуки. — Она рассмеялась. — Нынче в техникум будешь поступать?

— Нынче нет. И вообще…

— Что — вообще?

— Нет, ничего. Мама нездорова… Понимаешь?

Она сразу посерьезнела и чуть тронула меня за руку:

— Заходи… Раньше все время бегали друг к другу. А теперь ко мне приходят только те, кого я не хочу видеть. Почему все так меняется?

— Как?

— Быстро… Приходят, мешают. А я готовлюсь к экзаменам…

— Шурик, что ли?

— Шурик. Да и все остальные какие-то надоедливые. Все одно и то же, одно и то же… Мальчишки просто не знают, чем заняться…

После встречи с Галкой я долго ходил по вечернему городу. Новым, непривычным было это отрадное ощущение, когда можно обо всем подумать, что-то решить для себя, когда никто не бубнит над ухом и не бренчит на гитаре. И темные громады лип напоминали мне лес, а подвижные тени ветвей под ногами — лесную дорогу к часовне…

У самой земли натянуты как струны сверкающие нити стальной проволоки. Везде развороченная земля, траншеи, трубы, кирпич, металл, железобетон. Все перемещается, все в движении. Лишь эти сверкающие нити стальной проволоки неприкосновенны: их далеко объезжают, осторожно переступают. Это — оси. Это как бы застывшие в воздухе зримые линии проекта.