— К Спиридонову что-то не лез…

С этого дня наши отношения изменились. Однако Хонин по-прежнему держался, как подобает наставнику: ни ругани, ни насмешек…

Но спустя несколько дней произошло не совсем понятное для меня событие. Надо было быстро сгружать с машины кругляк. Я кинулся было за своими рукавицами, но их не оказалось на месте.

Хонин, уже забравшись в кузов автомашины, кричал:

— Скорее, Валерка! Что ты там копаешься?!

Он подал мне стальной чалочный канат. В спешке я не заметил, что канат старый, как будто долго лежавший в земле, пробитый, с оборванными прядями, торчащими проволочками, весь в пятнах ржавчины.

Я торопливо начал подводить канат под бревно, в это время Хонин с силой потянул его на себя, и руку мне обожгла резкая боль — проволочки, словно иголки, вонзились в ладонь.

— Быстрее, быстрее, Валера. Что ты возишься?

— Да вот… руку… — Я никогда раньше не жаловался, но сейчас боль была нестерпимой.

Я обвязал бревно и, затягивая канат, снова почувствовал, как обожгло теперь уже левую руку.

Пока Аня переносила бревно к штабелю, я спрыгнул с машины и побежал за другим чалочным канатом.

Когда мы сгрузили и уложили в штабель бревна, я осмотрел свои грязные окровавленные руки.

Аня сверху увидела, что со мной что-то неладно.

— Руку, что ли, поранил? — спросила она, высунувшись из кабины. — Давай сюда скорее! У меня аптечка.

Я поднялся на кран.

Аня осмотрела мои руки и ахнула:

— Как это тебя угораздило? В чем дело?

— Не знаю, чалочный канат подвернулся пробитый, старый какой-то.

— Откуда же он мог подвернуться?

— Черт его знает…

— И без рукавиц работал?

— Куда-то задевались. Некогда было искать.

Она подала мне мыло и, поливая воду из пластмассовой фляжки, внимательно осматривала руки. Смазала ранки йодом и перевязала стерильным бинтом.

— Как же ты теперь слезешь?

— Зачем же слезать? Мне и тут хорошо.

— Ты как ребенок. Ну, совсем еще маленький.

И впервые в голосе Ани я услышал что-то для меня совсем незнакомое. И это «маленький», и это «ребенок» относились вовсе не к моему возрасту.

Аня как будто разговаривала не со мною, а сама с собой:

— Надо было поискать рукавицы. Убежали бы. от вас эти бревна?

— Хонин торопил. Машина простаивала.

— Машина-то ясно. — Она возмущенно повела плечом. — Исколол все руки ржавой проволокой. Надо в больницу — укол сделают от столбняка.

— Да ну его, пройдет и так.

— А я говорю — надо. Все равно ты сейчас ничего делать не сможешь.

— Вот и посижу здесь. Посмотри, что это там в лесу?

— Церковь. Ее редко видно и только после дождя.

Церковь была маленькая, а может, так казалось издали, белая — особенно белая среди темного сплошного леса.

— Сходим туда?

Аня, смотревшая вниз на строительную площадку, медленно повернулась ко мне:

— Куда?

— К церкви. Сходим, пока она такая?

Аня продолжала молча в упор смотреть на меня. Потом спросила:

— Какая?

— Белая.

Она смотрела мне в глаза, и от этого все качалось. Я ждал от нее резких слов, насмешки, чего угодно.

— Когда?

Я не сразу понял смысл ее вопроса.

— Что когда?

— К церкви с тобой… когда?

— Сразу после смены.

— Свяжись с ребенком, сама превратишься в ребенка. — Аня отогнала кран назад и, захватив бадью с бетоном, отправила ее бетонщикам.

— Ну, так мы пойдем?

— Конечно, пойдем. Только не сегодня, а завтра, в субботу. А сегодня сделаешь укол от столбняка, понятно?

Дорога к церкви от автобусной остановки шла сначала среди кустов тальника. Тонкие весенние веточки были как синие струйки. Теплая, тихая зеленела кругом трава. Мы с Аней никого не встретили за все время нашего пути.

Кое-где стояли темные елки, над ними высились столетние сосны. Тут же группами росли березы с молодой листвой и редкие дубы. Потом пошел плотный, мощный, разогретый солнцем лес. Пахла сосновой смолой. Тихими волнами шумела в ясной высоте хвоя.

Неожиданно открылся просвет, и мы не сразу поняли, что именно сюда шли.

На открытом откосе стояла старая деревянная часовня. Высокая трава росла у ее стен. Здесь гулко гудели шмели над лесными цветами. На старых бревнах грелись осы.

Часовня стояла одна среди огромных древних елей. Солнце чуть-чуть пробивалось через хвою, и на крыше часовенки красноватым огнем вспыхивал зеленый лишайник.

Тусклая от времени, с тремя маленькими главками на тоненьких шейках, она казалась порождением природы, леса, а не человеческих рук. И кому придумалось ее рубить здесь? Я вспомнил слышанные рассказы о здешних плотниках, что в старину ходили в отход. И на пути рубили часовни, видно, затем лишь, чтобы оставить по себе память, потешить редкого путника. Так и появлялись они, деревянные часовенки, в лесах, на полянах, на косогорах, у дорог…

Какие-то плотники поставили и эту часовенку. Поставили и ушли. И, видно, долго оглядывались, пока она вовсе не скрылась из виду. И где-нибудь в дальних краях виделась она им и звала назад.

Дверь часовни была забита гвоздями.

— Почему же она казалась белой? — спросила Аня. — Ведь она черная.

— Вовсе она не черная. Посмотри, как блестят бревна… Это от старости. И не черные они — серые. А как намокнут и упадет на них солнце, часовня видна издалека и кажется среди темного мокрого леса светлой, почти белой.

— Удивительно… И кажется издали церковью. А сама совсем маленькая…

Воображает себя взрослой, а у самой детские губы… Я смотрел на нее, и мне было не по себе… Откуда это у меня? Откуда совсем новое чувство, что я взрослый и сильный? Почему уже не думаю о часовне? В голове шум, и медленно плывет неведомый сладкий туман.

Мы на коленях долго пили из родника холодную воду. А часовня на лесном склоне светло возвышалась над нами.

— И правда, она белая… — На подбородке Ани блестели капли лесной воды.

Перед закатом солнца мы пошли назад.

И вечер, и тишина, и ощущение жаркой усталости — все казалось внезапно налетевшим счастьем. Удивительно, как немного надо для счастья! А может быть, это вовсе не немного.

Аня непонятно посматривала на меня, на мои неуклюже забинтованные руки.

— Послушай, — спросила она, — ты так и не сказал, откуда взялся старый чалочный канат? По-моему, ничего подобного у вас не было.

— Не знаю… Да я уже выбросил его.

— И все же, откуда он взялся? — Какая-то тревожная тень не сходила с лица Ани.

— Ну мало ли откуда. Валялся, видно. А Хонин впопыхах схватил.

— А рукавицы?

— За досками лежали. Я их потом нашел. Аня остановилась:

— А где ты их оставил?

На фундаментном блоке. А что?

— Как же они попали на другое место?

— Ладно тебе. Нашлись же…

— Я не о том…

Уже в густеющих сумерках мы вышли к шоссе и сели на автобус.

7

Спустя несколько дней у меня распухли руки. Ольга заставила пойти в больницу. Как я и ожидал, назначили уколы. Что может быть тоскливее больничных очередей? Впервые за минувшие полтора месяца я был свободен и, как когда-то, предоставлен самому себе.

Снова подъезд. Ребята лениво расспрашивали меня о стройке. Я видел — им неинтересно, скучно. Работу мою они находили фиговой. Играли в перышки, слушали магнитофон, обсуждали, куда пойти, где выпить.

Шурик был тут же. Он уже ушел с авторемонтного.

— Галка про тебя спрашивала. Куда, говорит, пропал? А я говорю — на стройке крючником, крючки за бадьи зацепляет.

— Стропальщиком.

Шурик вроде и не заметил, что я его поправил.

— Ничего, говорит, должность… Моему, говорит, брату крюком на стройке по голове досталось — пять лет лечился.

— У нас каски.

— Ну, по горбу получишь. Руки вон уже закуклили. Может, еще ампутируют. И будешь петь по трамваям.