А Анхесенпаатон? Ее родители были похожи между собой как брат и сестра Курагины, оставаясь — один уродцем, другая красавицей. Анхесенпаатон не унаследовала красоту Нефертити. Что касается отца, бывшего ей одновременно и дядей и мужем, то Аменхотеп IV (как звался он, прежде чем выкинул свой монотеистический фокус и сделался Эхнатоном) имел почти женскую грудь, округлый живот, широкий таз и покатые плечи — словно бросал вызов не только жрецам Амона, но и всей древнеегипетской Академии художеств. Передав свое женоподобие дочери, а не сыну, Эхнатон этим никак не мог ей повредить. Потому, не став второй Нефертити, Анхесенпаатон в дурнушках все же не оказалась.
Отец и муж в одном лице — об этом маленькая девочка может только мечтать. Их брак, как говорят сегодня, был гармоничным. Едва только это стало возможным, Анхесенпаатон подарила отцу внучку, которую тоже назвали Анхесенпаатон. Но, видно, Эхнатону на роду было написано растить лишь пять дочерей — как Тевье, как Лоту. На шестой он умер. Шел ему тогда сорок первый год. Так и не увидел он шестое голенькое тельце, которое зачал. Возможно, даже о зачатии ничего не узнал. Бальзамирование продолжается семьдесят дней, Анхесенпаатон вышла замуж за Тутанхатона, будучи беременной — не уже беременной, что часто случается, а еще беременной, как в «Шербургских зонтиках».
Почти одновременно с Эхнатоном Сменхкара скончался в первопрестольной, то есть в Фивах, относительно которых новая столица, Ахетатон, выступала в роли «окна в Европу», здесь — в небо. Умер Сменхкара от рака желудка — по утверждению специалистов, исследовавших его мумию. Найденная в гробнице Тии, в Долине царей, она первоначально сочтена была за мумию самого Эхнатона, «вскрытие» же мумии Эхнатона, полагают, пролило бы свет на многие загадки, связанные с его царствованием. Но как бы там ни было и кто бы ни был погребен вместе с Тией — Эхнатон ли, Сменхкара ли — египетский трон остался без фараона. Этим объясняется быстрота, с которой Нефертити-Нефернити женила жившего с нею Тутанхатона на дочери — нельзя было позволить фиванским жрецам или еще кому-то, кого мы не знаем (не знаем?), перехватить инициативу. В Египте, где существовал матриархат, престол наследуется по женской линии. Так что, кто женится на Анхесенпаатон, тот и царь.
Л. Котрелл выдвинул оригинальную гипотезу о причинах развода Эхнатона и Нефертити и в связи с этим — о роли последней в борьбе Атона с Амоном. Это Нифертити обратила Аменхотепа IV в единобожие, это ею была объявлена война фиванскому Амону и его жрецам. Когда же ее супруг проявил слабость, уступив давлению со стороны фиванцев — в частности согласился сделать своим соправителем «амоновца» Сменхкара, выдав за него уже обрученную к тому времени со смертью Меритатон, тогда счастливейший союз Эхнатона и Нефертити распался.
В ответ на эту оригинальную гипотезу мы выдвигаем свою, оригинальнейшую. Семейное счастье царской четы носило столь декларативный характер — не апофеоз, а официоз нежности, любви, умиротворяющего согласия, и все как бы в подтверждение всеблагой мощи Атона — что даже если супруги и сами поверили на какое-то время в сие сладчайшее взаиморастворение, для нас это еще не причина присоединяться к восторженному хору «Господи, что за любовь». Очень уж назойливо они нас убеждают в своем счастье. Чтобы такой брак распался, ей-Богу, не нужны происки жрецов Амона. Котрелл пишет: «Нефертити понимала: ее политическое будущее рухнет, если к власти придут жрецы Амона». Может, и так, а может, и нет. Это не факт. Факт, что оно рухнуло и бе́з того. А главное, до того. Факт, что, похоронив брата, четырнадцать лет бывшего ей супругом, Нефертити, якобы непреклонная в вопросах веры, не просто поженила Анхесенпаатон и Тутанхатона — но отныне они зовутся Анхесенпаамон и Тутанхамон. Так может, не от фиванских жрецов Амона исходила для Нефертити главная опасность? Конечно же, нет! Эйе, друг и наперсник мужа, верховный жрец Атона — вот кто мечтал о царском урее. Как это ни невероятно, сам Атон стоял между Нефертити и Эхнатоном. Ситуация из бестселлера: король, королева, кардинал. Нефертити была не фанатичной приверженкой новой религии, а ее тайной — но оттого не менее яростной — противницей. Возможно, поначалу индифферентная в вопросах веры, «обостренным женским чутьем» (Котрелл — о Нефертити, при этом утверждая обратное тому, что считаем мы) она поняла: не в косном Амоне, а в дальнейшем усилении Атона заключена опасность — и сумела ее отвести. На целых девять лет.
Девять лет Тутанхамон правил Египтом и умер, насытившись днями, в возрасте семнадцати лет. Снова на Анхесенпаамон нацелились когти придворных честолюбцев. «Псы! О псы, взбегающие на холм царский…» Дочь царя и с младенчества ему супруга, а затем и мать его дочери, она еще могла поиграть в «козу и козленка» с равным ей по рождению мальчиком — выполняя волю покойной матери своей Нефертити…
«Пойдем, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем, — тонким жалобным голоском пел ей Тутанхамон, — печаль-тоску размыкаем, размыкаем, размыкаем». Он знал: жить ему осталось недолго, и поэтому тосковал.
— Ну вот, братец, и все, — сказала Анхесенпаамон супругу, когда он кончался, лежа на золотом одре, изукрашенном финифтью, лазуритом, ониксами — Могучий бык, равный плодородием Нилу, Устрашитель народов, Великий из великих Тутанхамон (чью гробницу в торжественной обстановке в 1924 году от Рождества Христова раскопал Говард Картер)… Они обменялись улыбками — тонкими, вырождения, на память.
Семьдесят дней было у нее в запасе, через семьдесят дней она станет добычей собственных рабов. Она! Ее дед — Аменхотеп Великолепный, ее бабка — великая царица Тия, ее мать… среди красавиц и цариц вовеки не сыщется равной ее матери. Как волна за волною не исчезают воды Священной реки, но стелются по дну Зеленого моря, так и поколение за поколением — будет живо молвою о Нефертити… Тихое фырчание языка и губ (помните, «кончик совершает путь в три шажка»?), и перл рожден из слюны. Но Анхесенпаамон оказалась счастливой соперницей самой Нефертити. Если та не знала себе равных среди цариц, то все имена царей египетских сложи, брось на чашу весов — когда б на другой оказалось имя только одного, Эхнатона, оно бы перевесило. А он предпочел баюкать дочь, напевая ей «Гимн Атону» — словно в лоне матери, дозревала она в объятьях своего отца.
— Папа меня очень любил, — скажет она, уже по-старушечьи, как о чем-то очень далеком, повыветрившемся, отцветшем — скажет, наверное, уже в сто двадцать пятый раз, своей больной дочери. «Вот кому, — подумала Анхесенпаамон, — не удалось бы восторжествовать надо мною, как мне над маменькой».
«Нет-нет, только не это…» — она вспомнила, кем предстояло ей стать вскоре: раздавленной лягушкой под брюхом осла, подстилкой, воняющей псиной, гноищем паршивых хибару.
— Ну почему, почему ты не родилась с пиской и яйцами! — в сердцах крикнула она дочери, пускавшей в углу слюни. — Мы бы поженились.
Алебастровая лампа: безличный уют спальных вагонов и погруженных в сон дорогих отелей. Когда лампа заполнялась светом, с внутренней стороны ее проступал рисунок в виде ободка: лисица гонится за собственным хвостом. Анхесенпаамон бессознательно на него глядела. Окружающий мир, вплоть до последней безделицы — зеркало наших чувств. Когда нам тошно, все вокруг тошнотворно. Рисунку не повезло, от него подташнивало. Наоборот, когда мы счастливы, все ослепительно лучится. Труп строительного рабочего, свалившегося с крыши Дворца Бракосочетания за несколько минут до того, как туда проследовала свадебная процессия, навсегда запомнился невесте в контексте чего-то безоблачно-счастливого: «Словно ангел слетел с неба…» На своем первом брачном пиру, ласкаясь к отцу, Анхесенпаатон рассматривала, когда розовая пена осела, картинку на дне серебряной чаши с водою для омовения пальцев: лучи Атона, оканчиваясь перстами, ласкают Эхнатона. И с тех пор всякий раз она будет безотчетно радоваться этому изображению.
С лампы взгляд Анхесенпаамон переместился на ящик с письменными принадлежностями. Писала, конечно, не она, писал Ибис, востролицый писец и впрямь похожий на мудрую птицу — нас же не удивит, что, несмотря на ларец с косметикой, она никогда не душилась и не помадилась самостоятельно, для этого существовала Аида. Поврежденный рулон папируса, который Ибис сперва взял по ошибке, так и лежал на полу. «Ах, как это нечестно, как досадно тебе, — подумалось Анхесенпаамон. — Уже писец тебя достал, развернул, полная уверенность, что тебе выпал жребий. Вдруг писец бросил тебя и расправляет на коленях другой свиток. Не страдай. Хоть на тебе никогда ничего не напишут, век твой оказался дольше, чем того писца — он-то уже задушен».
