Коррехидор поймал на себе взгляд хустисии и поторопился придать лицу выражение надмирной скорби, которое ему всегда хорошо удавалось — даром, что это могло быть только скорбью Отца, чувством, ему абсолютно неведомым; ведь что ни говори, а это было и традиционным выражением лица испанского вельможи.
Хустисия отвел глаза. Фанатик сыска и отец родной своим корчете, сам он детей не имел. Быть же «отцом родным» и просто отцом — не одно и то же. Интересно: педрильчата — его крестники — тоже не внушали своим «родимым» того трепета, с которым будет сопряжена всякая мысль о ребенке спустя несколько столетий. Отчасти к этому не располагала их многочисленность. Оближут каждого по-сучьи да и вытолкают вон — из дома, из сердца. Культ Младенца еще отнюдь не освящение детства, с которым христианство (монотеизм гоев) только и могло войти в дома. Без этого, будучи законсервированным в стенах храмов, оно, христианство, рисковало перевалить через все сроки годности. Наконец «младенец» перестал писа́ться с заглавной буквы; идол, которому поклонялись, превратился в ребенка, которого любят. Когда, в каком романе это впервые было заявлено? Кто здесь лидировал, Диккенс? Достоевский? (Маркони? Попов?) Одно бесспорно: это век возникновения «сонатного аллегро» в немецкой музыке (Гайдн, Моцарт). Так что подлинным первым веком христианства стал девятнадцатый век (всего-то!) — оказывается, не только концом, но и началом не совпадающий с календарем, прикарманивший еще добрую четверть предыдущего столетия, о чем вспоминают реже.
«И все же своего „педрильчонка“ кидать в огонь — не аргальской водицы испить. Каковы б ни были нравы в семнадцатом веке, это заставит желваки дернуться хотя бы раз». Хустисия посмотрел на великого толедана — то был взгляд, который толедан перехватил.
После мессы и проповеди каждому преступнику в отдельности зачитывался от имени епископа приговор. Местоблюстителем был о. Тиресий (Терезий), поэтому читал министрант — кроха лет одиннадцати, служивший ему поводырем. Прежде, чем очутиться у доминиканцев, он водил компанию с нами, был шалуном, как все, — голос имел, правда, всегда ангельский. Но потом трубочист Манрико определил сына в услужение к монахам. В Италии и в Австрии Паку наверняка бы поплатился ятрами, но в Испании — благодарение Господу и его Святой Инквизиции — на театре спокон веку наряду с мужчинами плясали и пели женщины. Чего-чего, а в сопрано недостатка у нас не было.
Наступил черед коррехидора. Светская власть приносила присягу Святой Инквизиции — каковую олицетворял слепец. Порою поневоле приходится оперировать банальными символами — в частности констатировать, что слепые в истории Инквизиции сыграли заметную роль.
— Я, Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас, великий толедан, священной волею всемилостивейшего нашего католического Монарха коррехидор города Толедо, на этих четырех святых евангелиях клянусь: назначать наказание соответственно приговору Святой Инквизиции, которому все присутствующие здесь с благоговением внимали; почитать все сказанное отцами инквизиторами как бесспорную истину и в согласии с этим умерять в сердце своем суровость к тем, за кого ходатайствует Святая Католическая Церковь, и не знать снисхождения к отринутым ею и оставленным святою ее благодатью — да поглотит их проклятые души геенна огненная, а тела их да будут испепелены здесь на земле. Клянусь также не иметь другого руководства в своих законных действиях, кроме решений Святой Церкви и ее Святой Инквизиции. Еще клянусь, назначая наказание, не знать ни дружеской близости, ни иных привязанностей, включая узы крови — как об этом сказано Господом нашим Иисусом Христом: не будет у вас ни дома, ни имения, ни отца с матерью, ни детей — один Я. Укрепи же меня, Господи, на стезях правды Твоей. Аминь.
Отца Тиресия подвели к осужденным на смерть, и он ударил в грудь сперва Эдмондо, потом Хуанитку: дескать, церковь отрекается от вас и передает в руки светской власти.
Но для них это уже ничего не значило. Куда существенней была грань, за которою заносчивый кабальеро очутился, лишившись шпаги и передних зубов, нежели та, что отныне формально отделяла замученного пытками еретика от хора славословящих Господа во имя собственного же грядущего блаженства, точнее, с целью его стяжать; вообще, жизнь после смерти понималась всеми, как вторая серия фильма, который они смотрят днесь, но где, в отличие от первой серии, действие будет происходить на курорте.
Хуанитка все это время что-то говорила. Роковой обряд, произведенный над нею, тоже не привлек ее внимания.
Перед церковью приговоренных к смерти ожидали две шеренги аркебузиров — личная стража коррехидора. Так называемые крестные отцы сопровождали Эдмондо до городской тюрьмы, откуда уже через час ему с Хуаниткой предстояло отправиться к месту казни. Хуанитка… как мечтала она об этом почетном карауле — предвкушала, как в огне и пламени, рука об руку с коррехидорским сынком, на глазах у всего Толедо приимет венец славы вечныя, мысленно воплощалась в Марфу-раскольницу… И пожалуйста. Брачный пир начался, когда она уже наелась до отвала. Вот вам притча.
А скакавший в толпе
ловил кайф, как бы высоко его ни подбрасывали, — заправским баскетболистом. Люди одобрительно хлопали, каждый по-своему, бывало даже, что не по плечу — до того многих устраивало. Ему было отлично между завтрашними обитателями райского уголка, который им сдавался на таких условиях, что честней было бы говорить о бессрочной путевке с приплатой. Дать поиграть на своих садистских инстинктах и за это попасть в рай — ну, не лафа ли?
— Нет, ты лучше другое мне скажи: Хуан-то наш Быстрый сынка за …опу схватил как, а?
— А ты чего думал — когда он с матерью родной путался. Заходит, значит, а они в теленка и корову играют. Обоих и за…опил.
— В теленка и корову, скажешь. Это у них как святое причастие, без этого не взлетишь. Дьявола, знаешь, куда целуют? Спроси у специалиста — скажи ему, слышь, шляпа с чужого плеча?
— А то он сам не знает, что вот сюда-а-а! Хи-хи-хи… —
, по-скоморошьи осклабившись, сунулся туда, куда… хи-хи-хи… отчего паренек инстинктивно сложился пополам, а все: ха-ха-ха!
Шляпа на
и впрямь некогда была собственностью другого лица.
клялся, что лицом этим был Эдмондо.
— Теперешней, — имелась в виду кароча, «сахарная голова», — за Веласкеса не больно-то подпишешься, — и все снова покатывались со смеху.
Кто был поотесанней да посолиднее, те отмечали железную выдержку Хуана Быстрого. Нет-нет, и они слышали, что этому были особые причины: жена — колдунья, сын — убийца.
— Ну, это, знаете, не будем. А у кого голос дрожал, а кто после «назначать наказание» пропустил самое важное: «приводить его в исполнение»? Нет-нет, не будем…
— Вы слышали эту невероятную историю с дочерью?
— Как он разыскал ее? Или как она с секретарем сбежала?
— Вот такие дела, Эстрелла Семенна, ходил — воротником сверкал. Теперь головою сахарной посверкай, дьявол проклятый. Как Санечку моего жгли, небось и думать не думал. Показать бы тебе, насмешнику, тогда — что случится с жизнью твоей…
— А сеньора Ла Страда говорит, будто он к блуду кровосмесительному хотел сестрицу склонить, и за это Мадонна лишила его… — на ушко.
— Сколько я тебе еще говорить должна, чтобы ты с этой сводней…
И ни единая душа не помыслила о Хуаните. Альгуасил — тот да. Водя жезлом по дощатому настилу, как чертят палкою на песке иероглифы, он со своего места долго смотрел на Хуаниту Анчурасскую, и у столба продолжавшую что-то без умолку говорить. Потом усмехнулся, по-отечески — дескать, что поделаешь, рыжик.
Quimadero представляет собою арену, окруженную трибунами. В центре лобное место в виде эстрады. Полно зрителей, присутствуют все магистраты. Вот ложа под парчовым балдахином, откуда в свое время дона Мария разглядывала насупленно-красный профиль инки-жреца — трепеща при этом от странного сочетания ужаса и похоти. С перил свешивался до земли ковер с райскими птицами и цветами — совершенно неописуемой расцветки. По существу, места для дам — реликт рыцарских турниров, и дамы не столько сознавали, сколько чувствовали это. Благочестие на их лицах, вопреки высоконравственному зрелищу, как и во время о́но, постепенно сменялось хищным выраженьем.
