— Стой, — прошептал Бельмонте. — Смотри.

Педрильо и сам видел: окно растворилось, и в нем мелькнуло женское лицо. Вот из окна что-то выпало. Ах! Веревочная лестница. Бельмонте придержал ее раскачивающийся конец. Снова женщина в окне, но уже — не лицо. Только до чего же оно узкое, это окно! Легче верблюду было попасть в рай, чем красавицам Востока с их пышными формами протиснуться в него. Однако девушке с Запада это удалось.^[105] Сперва показались ножки, затем оборочки, а затем и все остальное, включая премиленькую головку.

— Блондхен…

Когда Блондхен спустилась, Педрильо встретил ее словами:

— Ты уже слышала? Что́ она?

Блондхен не отвечала, она смотрела на Бельмонте. Педрильо поспешил представить их друг другу.

— Кавалер Бельмонте, мисс Блонд.

— Здравствуйте, — сказала Блондхен, протягивая руку. — Я много слышала о вас.

Бельмонте молча пожал протянутую руку.

— Я не знаю, что произошло, — продолжала она, — но мне, по-видимому, больше нечего делать в этом мире. Моя госпожа, дона Констанция, отказывается открыть мне дверь и подозревает в предательстве ту, которая с радостью примет за нее все мучения и давно бы умерла, если б не была ее телом, — голос ее звучал ровно, спокойно, но это был уже не ее голос. — Мы все, полагает моя госпожа, страшные демоны и надеваем человеческую личину только в тот миг, когда она на нас смотрит. Она лишилась рассудка.

— Ну что я вам сказал?

Бельмонте даже не взглянул на Педрильо, он стоял как молнией пораженный.

— Послушай, Блондхен, может, все еще поправимо…

— Что поправимо, что поправимо! — Блондхен закрыла лицо ладонями и горько заплакала. — О чем ты говоришь… — ее душили рыдания, — когда она предпочитает нам пашу.

И снова сверкнула молния — то Бельмонте выхватил шпагу.

— Ваша милость, — испугался Педрильо, — но мы-то не будем терять рассудок.

— Это все ты, Педро. Это ты в темноте ее путал демонами.

— Я!?

— Да, ты. Тогда на корабле.^[106]

— Блондик, миленький, ты же не знаешь ничего. Это оттого, что они обманули ее: настоящего художника спрятали позади зеркала, а ей показали отвратительного уродца, гнома, который стоял за мольбертом.

— Я понял… теперь я все понял… Проклятье! — Бельмонте вспомнил нежную руку, ожерельем обвившую шею паши,^[107] и его собственная рука, державшая шпагу, побелела — с такой силой сжала ее.

Педрильо заметил это.

— Хозяин, вам все равно не удастся выдавить ни капли соку из этой штуки.

А Блондхен тем временем уже карабкалась по веревочной лестнице, унося с собой ошеломительную новость. Вот и дверь, возле которой так часто стояло блюдце с молоком или тарелочка мюслей. Откинув волосы, Блондхен приложила к ней ухо. Тихо. В эту тишину мучительно вслушивались по обе стороны двери. Когда Блондхен представляла себе, как там, вся трепещущая, сжавшаяся в комок Констанция — верно, забаррикадировавшаяся — смотрит в невыразимом ужасе на дверь, и этот ужас внушает ей она, Блондхен… о, тогда миллион крючьев разрывал ее сердце, и выдержать, пережить это было выше всяких сил. Она вздохнула и словно надела на голос маску:

— Душа моя, все разъяснилось. Оказывается, злодеи все подстроили. Мерзкого карлика они выдали за Бельмонте, а настоящего Бельмонте скрыли за зеркалами. Вы слышите меня?

Она, конечно же, слышала. И, конечно же, не верила ни одному слову.

— Педро только что узнал об этом от самого Осмина. Все готово для побега. Бельмонте здесь, он ждет.

Но из-за двери не доносилось ни звука. Зато снаружи снова раздалось пение. Педрильо, исчерпав свой репертуар, принялся за чужой.

— Послушайте… Слышите? Чу!..

Резкий женский голос пел:

Скоро восток золотою

Ярко заблещет зарею,

Что же, друг нежный, с тобою,

Вся ты окована сном?

Прочь отгони сна мечтанье,

Выйди ко мне на свиданье,

Полон тоской ожиданья,

Ах, здесь стою я под окном.

Но напрасно Педрильо соперничал с Имой Сумак. И напрасно Бельмонте, не отрываясь, глядел наверх, на стрельчатое окошко, держа в свободной руке конец веревочной лестницы.

— Ну, пой же дальше.

— Хозяин, из серенад я знаю еще только серенаду Мефистофеля — это не то, что нам надо. Это может лишь укрепить дону Констанцию в ее подозрениях.

А наверху, стоя на коленях и в отчаянии сцепив пальцы, Блондхен шептала под дверью — с глазами полными слез, так увещевают больное безумное дитя:

— Ну что же вы молчите, душа моя, мадонна сердца моего. Вслушайтесь…

— Фальшиво поют сирены, — донеслось из-за двери.

— Какие сирены? Здесь ваша Блондхен, внизу ваш Бельмонте, прекрасный, как цветущая гора. С ним верный Педрильо.

Снова молчание.

— Это была подлость, коварная подлость — так обмануть вас. Мы должны бежать или все пропало. Вы слышите меня?

Конечно, слышит.

— Скоро полночь.

— Вот и хорошо.

— В полночь придет Селим.

— И пускай. Лучше Селим, чем… — она запнулась, — чем вы.

— Смотри…

Педрильо и сам видел. В окне снова показались последовательно: пара ножек, оборки — и так далее.

— Блондхен, — сказал разочарованно Бельмонте.

— Может, она не одна…

Но Блондхен возвращалась одна.

— Нет, не верит. И как я только не умоляла, и каких не давала клятв…

— Уж полночь близится, вот-вот паша будет здесь, — проговорил, а лучше сказать, простонал Бельмонте.

— И тогда нам всем крышка.

— Ты только о своей шкуре и думаешь, жалкий трус, — возмутилась Блондхен.

— Блондиночка, храбрый слуга — что храбрый заяц. Лучше быть заурядным трусом, чем экстраординарным посмешищем. Уж нет, на битву, на сраженье трусу трусить суждено. К тому же только на нашем фоне господская отвага дышит полной грудью.

— Слушайте, слушайте, — сказал Бельмонте. — Лишь один человек в силах прогнать это ужасное наваждение: я сам. Я отправлюсь к бедной Констанции — мисс Блонд, вы меня проводите? Вы уже как акробат стали.

— Да, могу в цирке выступать.

— А мне что же, одному здесь оставаться? — спросил Педрильо.

— Сейчас лучше держаться всем вместе, — сказал Бельмонте. — Только сними свой дурацкий кринолин. Это окошко на него не рассчитано. И погоди, по очереди, ты же не на мачту лезешь. Оборваться может, — Педрильо, оставшийся в кружевных дамских панталончиках, начал было карабкаться следом за Блондхен. — Вот теперь полезай.

Последним взобрался Бельмонте и втянул за собою лестницу.

— Это здесь, — Блондхен указала на запертую дверь.

Бельмонте подошел на цыпочках и прислушался. Потом произнес — голосом, проникающим в самое сердце:

— Констанция, солнышко мое любимое, свет жизни моей. Это я, Бельмонте. Поверь моей любви, жару моего голоса. Я тот, с кем взойдешь ты на корабль славы, чтоб нестись по неведомым доселе волнам. К вечным звездам устремимся мы, тьмы солнц увенчают нас, и в сиянии их мы узрим престол, тысячелетиями дожидавшийся нас. Констанция, моя душа…

Он умолк. Как бедна речь в сравнении с тем сказочным поцелуем, что воскрешает мертвых. Но тут… Счастлив твой бог, Бельмонте, твой цветущий прообраз, который ты уже видел залитым лавою своего сердца. Чудесное озарение снизошло на тебя, Бельмонте. Ты — запел. Орфей и Амфион, склонитесь перед ангельской красотою этой мелодии. Педрильо хотел скинуть с плеча гитару, но Бельмонте рукой показал: не надо, его кантилене аккомпанирует небесный оркестр.

Коль от счастья слезы лью я,

Улыбнется милая в ответ.

Щечку милую целую —