— Есть такие, которым нравится блудить с женщиной, а чтобы дочь ее при этом стояла и смотрела. Мы говорим, что это мерзость языческая, но не говорим, почему. Тайное знание, однако, объясняет: соглядатаем тебе Аллах; Он возревнует к другим соглядатаям.

Комбинация, от которой предостерег долгобородый шарий приблудного Шарика, была принципиально возможной. Был у муллы на примете человек, торговец сукном, нуждавшийся в молодом и сметливом помощнике, достаточно ловком, чтобы приумножать хозяйское добро, но не настолько испорченном, чтобы делить дневную выручку между хозяйским карманом и своим. На таких условиях торговец был готов выдать замуж за Бельмонте свою дочь и свою жену.

— Семь и семь лет половинного жалования — это еще совсем по-божески, — говорил мулла Наср эт-Дин, который имел обыкновение схватывать себя за бороду поочередно то одной, то другой рукой — если б это была не его собственная борода, он бы давно вскарабкался по ней. — А там, глядишь, еще две свадьбы справим. Чтоб такой «красавьец» да не на четырех колесах ехал — где это видано? И по бокам еще будут служанки бежать.

И вот его уже ведут на чай, мед и лепешки (угощение, которое принято подавать мулле, пришедшему с женихом, прощай! Тебя съедят). Закат коровою ревел. Это огненно-рыжую кожу драч Матвей Кожемяка растянул на западе, и кровавые струи стекали на Багдад. Как зарезанные орали и муэдзины с головок минаретов. Время вечернего намаза. Ожидаемые к первой звезде, мулла Наср эт-Дин и Бельмонте расстелили свои коврики и опустились для молитвы, старательно приближая подбородки к коленям. Еще только практикант Господа, Бельмонте должен был молиться в направлении, противоположном Мекке. Потому-то они оказались с муллою лицом к лицу, образовав симметричными позами черную бабочку на фоне зарева заката. Быстрее, чем мы бы успели вырезать ее силуэт — эту новейшую виньетку отечественной словесности, чтоб не сказать: ее последнюю любовь, — кончилась молитва.

Вскоре мулла укажет Бельмонте на суконную лавку, где на маленьком стульчике перед жаровней ему предстоит протереть не одну пару шальвар за булькающим кальяном. А это дом, где их ждут.

— Салям алейкум, — проговорил хозяин, целуя старшего из гостей в плечо — в этом месте на одежде муллы можно разглядеть пятно зачмоканности. На торговце спинжак серого сукна, черная юбка и красная феска. Он сед и стар, глаза, глубоко сидящие, маленькие и черные.

— Воистину салям, — отвечает мулла. И указал на Бельмонте: — Вот засов для твоей кладовой.

— Для обеих моих кладовых, — засмеялся торговец по-стариковски: скаредно и сластолюбиво одновременно.

Помолились, разулись, обмыли ноги.

— Что ж, будем знакомы и полюбим друг друга. Мой цветничок-с.

Как ковры в мечети пахнут пятками, так невесты, мать и дочь, благоухали розами. Они прислуживали гостям, с многозначительным причмокиванием облизывая кончики пальцев, измазанных медом. Ни ушей, ни волос, ни шей — только открытые забральца, в которых личики даны в границах посмертной маски.

Насытившись и «прияв на добрые дела» сполна багдадов, мулла стал собираться: обулся, посетил известную дырку, исполнил молитву. В дверях обсудили, как мать и дочь будут именоваться в супружестве — этого, правда, будущий приказчик не запомнил, но впереди была вся жизнь.

— Это благочестивый человек, — сказал многомудрый мулла Наср эт-Дин про торговца, — он с женой как с родной сестрой обошелся — замуж выдал. — А про Бельмонте сказал: — Бедность берет в жены старость, а старость берет в жены бедность.

— Ничего, будет в матки-дочери… Некоторые, я знаю… — торговец, хоть и был польщен похвалой духовного лица, а все же замялся.

Наср эт-Дин приласкал бороду нежней обычного.

— Все, что я сказал про мерзость языческую, конечно, справедливо. И тем не менее. Если очень хочется, то сам понимаешь… Значит, почтенный Абу не-Дал, брачный договор я вышлю днями.

И, вызванивая кошельком турецкий марш, Наср эт-Дин удалился. А Бельмонте остался жить в доме благочестивого торговца.

Шли годы, менялись лица, только лицо Басры оставалось неизменным. Оно словно поучало: вы дети праха, из праха рождены и в прах возвратитесь. Помнишь того нищего, присохшего к углу, олицетворение вечного попрошайничества, зимой и летом, в слякоть и пекло закутанного в задубелый черный зипун — как он вдруг исчез? А пузатого Абу Шукри, спокон века державшего лавку, в которой разная засахаренность истекала маслом и медом и где мальчиком ты еще брал на обол горячего арахису в сладкой корке — его уже неделю как вынесли ногами вперед. Теперь рыжий Вануну, мастер бросать рикошетом камешки по шат-эль-арабской грязи (верно, предвестьем трассирующих пуль), — теперь он сидит на кассе под вывескою «Абу Шукри. Сласти & Сладости», и не рыжий вовсе, а лысый, раздувшийся, как его отец. Да взгляни на себя, разве это твои глаза, разве это твое лицо, разве мама такого любила? Жизнь неукротимая, ты пронеслась как дикий конь. А окна, дома, эркеры, колченогие улочки, тучи над басорским болотом, зубчатые стены с башней малека Дауда! Какими ты их видел в детстве, а раньше еще твои отцы, деды, прадеды, — такие же они и сегодня. И такими же предстанут взорам грядущих поколений, тех, для кого толстяк Абу Шукри, рыжий Вануну, ты сам — лишь горстка праха. Воистину мудр и справедлив Аллах, Царь зверей и Владыка мира.

Абу не-Дал в числе других отошел в счастливейший из миров, но прежде на разведку отправилась младшая жена Бельмонте. По мосту из досок, связанных шарфами шайтанов, она прошла с несостоявшимся младенцем.^[65] Недолго оплакивали: Абу не-Дал — внука, Бельмонте — жену, мать — дочь. Первый доплакался (как бывает «достучался»). Второй, разбогатев на поставках в рай, утешился скорей, чем зачерствели поминальные питы. Третья и последняя, с тех пор, как стала пятым колесом в телеге, больше пролила слез над разводным письмом, нежели над свидетельством о смерти — прав был Видриера: «Плачьте о себе, дщери иерусалимские».

Бельмонте случалось иногда во главе своего гарема идти по рынку, перебирая бусины, — в спинжаке лучшего сукна, давно на нем не сходившемся, что является первым признаком достатка (о котором зависть уже готова была слагать небылицы). Все четверо его сыновей учились в лучшем бейт-мидрасе, а у шести дочерей действительно в общей сложности было шестьдесят золотых колечек, и когда его жены приходили за чем-нибудь в кондитерскую «Абу Шукри. Сласти & Сладости», Вануну сам, лично обслуживал их, отвечая на все: «На лице и на глазах».

(«Мне бы халвы тахинной двести грамм…» — «На лице и на глазах, госпожа». — «И мосульского рахат-лукума пяток». — «На лице и на глазах. Еще какими-нибудь желаниями осчастливит меня моя повелительница?» — «Пожалуй, молочно-розовой пастилы на полдирхема». — «Вот этой?» — «Нет, которая с прожилками». — «Ах, каррарской беломраморной… На лице и на глазах, ханум. Не угодно ли ханум бесценной влагою своих уст смочить этот рассыпчатый нугат, что стремится белизной походить на пальчики, которые поднесут его к коралловым губкам?» — «Да, тоже двести грамм». — «На лице и на глазах, о повелительница повелевающих». И т. д.)

Ну и Бельмонте, понятное дело, спешил навстречу какой-нибудь жене Вануну, когда та захаживала присмотреть себе отрез на балахон. Обычного же покупателя обслуживали приказчики с нарисованными на щеках родинками.

Неудивительно, что жены Бельмонте были одна другой толще: у женщин красота дружна с полнотою, как дородность в мужчине — с сединою. В бороде у Бельмонте было ее предостаточно, его тучность от этого только выигрывала, что в твои нарды. Не иначе как тоже играла с Вануну. Бельмонте, тот еще за игрою посасывал мундштучок или прихлебывал чай из чашечки, выложенной наной. «Нана» — так бедуины называли мяту, за это их все дразнили «дайдай»; но они не оставались в долгу и в ответ кричали «басранцы». С Вануну Бельмонте встречался у туркмена. В нарды кондитер не тянул, зато был непревзойденным игроком в «пять камешков». Форменным гением. Когда он их подбрасывал, ловил, снова подбрасывал, снова ловил, то за его спиной собиралась вся Туркмения; стояли позади и глазели, не смея шелохнуться.