— Спаси Бог. Я тебе, друг, честно скажу. Я болгарский человек, а нам, булгарам, чувство блугударности присуще, как храмовым танцовщицам ожерелье. Видишь, я взвалил его на плечи, я похороню его, как брата. Как старшего брата. Я назову в его честь улицу, я воздвигну ему памятник на старом Арбате, моему дорогому, незабвенному ослу… Летят корабли — салют ему… — его одинокий глаз наполнился слезой. — Идут дети… ну, как говорится, на помин души… идут, значит, того… чтоб не по последней… и чтоб из пушек бить… ни-ни, мир! Ты не думай… дети… мир… я тут, понимаешь, один корабль знаю…
— Корабль?
— Недорогой… такой корабль, значит… ну все, мир, мир! — И он пожал дохлому ослу копыто. — Хороший корабль… «Мир» называется… на пятидесяти веслах. Постой, — начинает загибать пальцы, — на семидесяти.
— Нет, мы на галерах не плаваем, — твердо сказал Педрильо.
Ему было велено продать осла и купить корабль. Казалось бы, что тут такого? Люди продают ослов. Люди покупают корабли. Весь фокус в том, что это не одни и те же люди. Один и тот же человек может продать одежду и купить меч — но не продать осла и купить корабль. Педрильо первый, кому это предстояло. Полдела им было уже сделано, а что до корабля, то, надо сказать, выбор здесь велик: от бумажных, сработанных из газеты, до орбитальных комплексов. Правда, индийская мудрость гласит: то и это — одно и то же, но… не знаем. Педрильо, конечно, справится со своей задачей. Есть некое существенное обстоятельство, чтоб не сказать решающее: его хозяин вовсе не требовал купить корабль на деньги, вырученные от продажи осла. Что еще за притча! Он велел продать одно и купить другое, это мы по своей привычке к бедности одно обусловили другим. А у Лостадосов в деньгах недостатка не было. Должность коменданта Орана прибыльна, не говоря о том, что великий толедан оставил после себя, помимо доброй памяти, еще кое-что. Если угодно, ликвидация осла (в коммерческом смысле) явилась актом чистого жульничества. Жульничество подобно искусству: может быть чистым, а может преследовать определенные цели. Так вот это было чистое жульничество, l’escroquerie pour l’amour de l’art.
Педрильо зафрахтовал корабль в магазине подержанной книги на набережной Сен-Мишель.
— Мне «Одиссею», пожалуйста, прижизненное издание.
— Прижизненное? Вы имеете в виду «Улисса»?
Перед ним была особа, на чью роль в фильме пригласили бы Кащея Бессмертного.
— О’кей, мистер, «Улисса». Тогда что?
Особа молчала. Затем повертела в пальцах карандаш.
— Четыре. Первый, второй, третий, четвертый, — неочиненный конец карандаша тремя стежками переместился в пространстве, прежде чем при слове «четвертый» указать на Педрильо — как в считалке. Сосчитанными оказались Гомер, Джойс, Кубрик. — Ваш Гоголь тоже представлял себе Улисса, когда писал вторую часть «Мертвых душ». Не мне вам говорить, каким это закончилось конфузом.
— Конфузом? После первой части и после всего созданного им он уже мог ставить любой эксперимент. Напишут: сгорел, войдя в плотные слои атмосферы.
На стене было небольшое зеркало, а в нем отражалась надпись золотом: «Shakespeare & Со» — слева направо, и буквы не наизнанку.
После непродолжительных раздумий (не над этой катоптрической загадкой) Педрильо решил, что сам наберет команду.
— С переименованием корабль приобретет иное лицо: Улисс не Одиссей, как Париж не Paris. И команда Одиссея Улиссу не подходит.
Получив сдачу, он направился к выходу. Женщины подняли на него глаза. То были две подруги-мещанки, совсем молоденькие, выбиравшие книгу для подарка, и учительница музыки средних лет, небрежно причесанная, в платье, сидевшем на ней криво, — она рылась в нотах.
Только что их взгляды тому, у кого уже давно выросли крылья!
На улице Педрильо еще раз скользнул взглядом по витринному стеклу с золотыми буквами: «Shakespeare & Со» (вот и разгадка).
Покуда римские рабы работали водопровод, их хозяева грезили переводной Грецией — как же было не сменить команду. Парадокс? Взять того же «Милого друга» — что, «получив сдачу, направился к выходу». Что общего у него с Bel-Ami? На миг вообразим себе, что Франция опередила другие народы на пути в тартарары, и вот уже, аккуратно обнесенный ее государственными границами, зияет котлован, в который с севера водопадом обрушились воды Атлантики, угрожая понизить уровень мирового океана. Бельгия, Германия, Швейцария, Италия и Испания, привстав на цыпочки и вытянув шеи, смотрят вниз. Bel-Ami существует отныне лишь в качестве «Милого друга», «Good Friend», «Haver nehmad» (предположим) и т. д. Франции не стало, зато франций стало много, как отражений в расколовшемся зеркале. Мы лично знаем Францию, набранную кириллицей, знаем мир Диккенса, чью подлинность удостоверяет язык переводчиков-буквалистов, знаем античный мир Учпедгиза. Обладают ли эти муляжи душою культурного явления? Въевшись в наше сознание, как грязь в пальцы, они уже давно ведут автономное существование. В какой мере презренное, с точки зрения оригинала, сказать нельзя, поскольку оригиналу до них нет дела. Англии, франкрайхи, руссланды — что это всё? Приведем в ответ цитату, которую вправлять в свой текст невыгодно никому: бывают камни, способные пристыдить любую оправу.
«Когда перед посадкой в гондолу, нанятую на вокзал, англичане в последний раз задерживаются на пьяцетте в позах, которые были бы естественны при прощаньи с живым лицом, площадь ревнуешь к ним тем острее, что, как известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко, как английская».
Поэтому со школярской почтительностью исправим для начала «райх» на «рейх». Говорящий «Фройд» и пишущий «Хамельн» в своем ликбезовском радении добивается того, что шлепается вверх тормашками на кучу каких-то «фройдистов», «хамельнских крысоловов» и других бракованных пупсов. Ваша правда, Италия Сильвестра Щедрина и Муратова — не Italy Данте Габриэля Росетти или Чосера, но «опыт делает мастера», и опыт, который его делает, должно учитывать и чтить, а не вытаптывать. «Неаполитанщина» Чайковского уже конвертируема, а в желании стать испанцем мы преуспели настолько, что можем воскликнуть: «Веселися, Русь, наш Глинка уж не глинка, а фарфор!» («Арагонская хота», «Каменный гость — 1», «Каменный гость — 2», «Козьма Прутков» и далее, и далее, включая Светлова — но исключая Кольцова с Эренбургом — вплоть до «Гишпанского Петербурга»).
Но вот пример, по шкале удивления заслуживающий междометия «ах!»: Древний Египет — французский, британский и немецкий; Шампольон, Картер, Эберс, каждый во всеоружии интеллектуальной мощи стоящей за этим традиции, и — сфинксы перед Академией художеств.
Так думал Педрильо, летя на своих крыльях быстрее вздымавшей клубы пыли почтовой колымаги, в которой не нашлось свободного местечка до Трувиля. Все побережье между Гавром и Каном, даже уже, между Трувилем и Кобуром, было усеяно матросней. В ожидании нового плавания люди предавались беспробудному разврату. Побеседовав не с одной сотней мужчин в сережках, с непререкаемым видом высказывавшихся по всем решительно вопросам, Педрильо взял тайм-аут. Перекрашенное название корабля — понимай, переведенное — влекло перемену требований к набираемой команде, а вот с каких на какие — поди пойми. Во всяком случае, если понять это и возможно, то лишь в свете недавних соображений о «гишпанском Петербурге». Приблизительно таких. «Улисс — 4», плывущий в ночи. Не Одиссей, не светозарная древность, не пенная лазурь. В Улиссе древности нет, есть вечность, есть черные воды. Одиссей — долог путь назад, у Улисса этот путь вечен. Вечный возвратный путь — скитание. Одиссей — моряк-возвращенец, Улисс — моряк-невозвращенец, то есть моряк-скиталец, то есть снова опера. Это Улиссу — не Одиссею — пристало сидеть у разверстого зёва земли со своими воспоминаньями, чтоб оттуда икнулось то одной, то другой душой.
— Из призраков набирать прикажете команду? Нет, голландец испанцу не товарищ, даже если оба летучие.
