Кай, к слову, никогда не произносил «я люблю тебя». Он говорил «я тоже» или «я знаю». Для него было странно говорить подобные вещи. Он больше молчал, когда наступал «тот самый момент». Поэтому говорила я, а он смущался или просто улыбался.
— Ты не знаешь, как он относился к ней. Он может наплести, что угодно. А может сказать правду, но не выложить ее до конца. Вдруг он относился к ней нежнее, чем к тебе. Ведь ты можешь быть для него просто…
— Заменой.
Я озвучила еще один страх. Теперь салфетки заворачивались в трубочку, цепляясь не за кончик, а за край. Они получались кривыми и нелепыми. Но я продолжала крутить их и слушать мать.
— Именно! — она снова села со мной. — Он рано или поздно, прекратив себя обманывать, бросит мир к ее ногам. И, поверь, он изменится ради нее, но не ради тебя. Скорее, он изменит тебе. Знаешь, что такое измена?
Я кинула салфетки на стол, сдерживая порыв слез:
— А ты говоришь так, словно знаешь!
Она свела брови, быстро собирая салфетки в стопку. Я вырвала их у нее. Мне, если честно, было плевать на них. Я лишь хотела дотронуться до ее рук.
— Если ты так говоришь, — прошептала я, пододвигаясь к ней, — то явно хочешь сказать, что жалеешь, что сошлась с отцом.
— О чем ты? Я не жалею, — она отвела взгляд, пытаясь вырвать руки.
— Тогда зачем это все? Мам, — я прижалась лбом к ее лбу, — мам, скажи, зачем тогда ты вернулась из Германии и осталась жить тут?
— Из-за своих родителей. Они нуждались в опеке. А потом я встретила отца и…
— И что, мама? — я взяла ее лицо обеими руками и заставила посмотреть на себя. — Я не поверю, что ты могла оставить блестящую карьеру в другой стране. Ты могла бы перевезти родителей к себе. Ты могла бы выбрать из толпы мужчин, что лежали у твоих ног, любого. Но почему ты выбрала отца, зная обо всем том, о чем говоришь мне сейчас? Разве, не из-за любви, мама?
Она вырвалась, возвращаясь к готовке. Хельга была полноватой невысокой женщиной пятидесяти лет с короткими белобрысыми кудряшками. Сейчас она редко красилась, поэтому темные корни проступали все ярче. Она поправила ленту, которую любила повязывать почти, что каждый день, затянула пояс на халате и, помешивая бульон, сделала вид, что ничего не слышала.
— Вот и я, мама, сделала это из-за люб…
— Ein ungezogenes Kind!** Да какая любовь?! — она взорвалась, откидывая в сторону ложку. — Что ты понимаешь в этой самой любви? Это же не просто красивое чувство. Это не постель и не дорогие подарки. Любовь — это очень сложно и предполагает большую ответственность.
Мы тысячу раз говорили с ней об этом. Первый раз, когда она узнала о положении Кая, говорить было куда страшнее. Сейчас слова не обретали новый смысл, а лишь обтачивались и складывались в кучу к другим советам матушки.
— Арне принял его как своего внука. Пусть порадуется на старости лет всему этому, — она посмотрела на свое отражение в дверце шкафчика, заметила пятно от теста на лице и принялась вытирать его полотенцем.
— А ты?
— А я стараюсь, Герда, стараюсь! — она полезла в этот шкафчик за своими таблетками для сердца. — Но мне сложно это сделать. Я не знаю, как ты смогла принять его как… как кого? Сына или младшего брата? В любом случае, смогла принять, как своего. А я не могу, зная, что он мне не род…
В этот миг дверь распахнулась. На кухню ввалились отец и маленький Йон. Причем второй сидел на шее у первого и погонял его, как настоящую лошадку. Я забыла про свои страхи и громко рассмеялась.
— Ты почему не разделся? — мать принялась ругать отца. Тот еще был в куртке и шапке.
— Мы выгнали Черешню на улицу и решили побегать с ней у моря, — спокойно отозвался отец, сажая мальчика на стул.
— И в чем он бегал? Вот в этом? — мать схватила Йона за капюшон толстовки.
— Да он накинул куртку, — махнул отец и снял шапку. Я увидела, как его волосы, которые прилично отросли, стали белыми, как снег. Он погладил лысину и седые волосы по бокам, пытаясь уложить их таким образом. — Ну что, солнышко? — отец стянул куртку и полез по кастрюлям в поисках вкусностей. Он делал так всегда, сколько себя помню. За что получал от матери, которая терпеть не могла, когда в ее готовку лезли раньше времени. Отец обычно грустно вздыхал, хватал банку с вареньем и убегал в большую комнату, где стоял старенький телевизор.
— Готовится! — психанула мать, прижимая ладони к ушам Йона. — Он весь ледяной! Если он заболеет, то я тебя убью.
— Пусть закаляется, — отец хмыкнул, выходя из комнаты. — Он скзал, что хочет теперь связать жизнь с морем и холодом, как и я!
У меня внутри все закружилось от восторга. Йон заулыбался, смотря на Хельгу. Она тысячу раз твердила мне, что не сможет назвать этого мальчика своим внуком, но уже второй раз, встречаясь с ним, она проявляла тонну заботы. Даже сейчас, выгнав отца, она прервала процесс готовки и разрешила Йону попробовать первым все, что было на плите.
— Какой же ты красивый, — сказала мать, поглаживая мальчика по светлой голове. — И очень похож на меня, — она указала на кудри, которые, в отличие от кудрей Йона, были лишь химической завивкой.
Она кричала одно, но делала другое.
В этот самый момент слова действительно ничего не значили.
Наш дом не менялся с того года. Иногда отец делал ремонт, что-то пытался изменить или дополнить, но в последние триста шестьдесят пять дней он не шевелился. Тумба в прихожей пополнялась новыми идеями и чертежами, зарисованными на тоненьких офисных бумажках. Отец копил их, но воплощать в жизнь, кажется, не собирался.
Все было по-старому: большая пустая прихожая, деревянная лестница, ведущая наверх, светлая кухня, небольшая обеденная комната, ванна с сауной, светлая и пестрая гостиная, в которой вечно царил бардак, и старая мебель совсем не сочеталась с новыми обоями. А еще была моя комната и спальня родителей, в которых ремонт, кажется, проходил последний раз лет пятнадцать назад.
Мой отец очень гордился тем, что спроектировал и построил этот дом сам, не имея нужного образования. А еще он гордился тем, что…
— Дедушка показал мне сегодня ночного Бога, — сказал Йон, когда я укладывала его спать. Он закутался в мое одеяло, с восторгом говоря о Боге, которого, кажется, так же выдумал, как и отец.
— Разве они есть? Боги.
— Он был таким огромным, — продолжал он, мечтательно смотря в потолок. Мы с дедой и Черешней выбежали к морю. Дедушке было тяжело бежать, поэтому я попросил Черешню так не спешить. Знаешь, они оба старенькие, но очень хорошо бегают, — Йон рассмеялся. — И когда мы остановились у моря, то дедушка сказал: посмотри. Я поднял голову и увидел, как всадник в черных доспехах шагает по бушующим волнам. У него были черные длинные волосы, собранные в высокий хвост на затылке. Его голова была опущена, а в правой руке он держал копье с острым серебряным наконечником. Его конь шел очень медленно, поднимая волны еще выше! Я крикнул: привет, Бог! И он остановился и посмотрел на меня темными и красивыми глазами.
Я выглянула в окно и увидела, как тучи немного растаяли, демонстрируя месяц.
— Он уже ушел?
— Да, но я попросил его постоять подольше, чтобы ты его заметила.
Йон говорил это искренне. Мальчик не был обучен вранью и саму ложь воспринимал как что-то противоестественное и совсем аморальное. Но сейчас я не понимала, что происходит. Было ли это его фантазией или он решил так подыграть деду.
На улице залаяла Черешня.
Йон подскочил с кровати и выглянул в окно, пытаясь открыть его.
— Отец сказал, что в этом месте черешня не приживется. А когда я была у бабушки, то поедала эту прелесть ведрами. Мне понравилось лето у бабушки не только из-за ягоды, а из-за самой бабушки. Поэтому мне хотелось с черешней связать все свои лучшие воспоминания.
Йон повернулся и внимательно посмотрел на меня:
— Поэтому эту собаку так зовут?
— Она забрела к нам случайно еще маленьким щенком. Отцу стало ее жаль, а мать была не против того, чтобы у меня появился тот, о ком я могу заботиться.
