С того незапамятного вечера в доме Ганна я не перекинулся с Канзоне ни единым словом, хотя часто бывал в доме Бьерна (по его настойчивым приглашениям и просьбой составить ему компанию). Чем его не устраивало общество Матиса, я не знал, хотя после понял, почему: несмотря на острый язык, Канзоне был неразговорчив и почти всегда сидел молча в ожидании, пока Ганн закончит запланированную работу над картиной, а на замечания язвил. Меня он не раздражал, хотя я совершенно не мог понять этого его поведения, а вот Бьерн, как я догадывался, контактировал с ним лишь из-за его внешности, часто раздражаясь и отвешивая тумаки зарвавшемуся парню. Отчасти, мне было его даже жаль. Нет ничего хуже, чем быть объектом чьего-то внимания или любви только потому что у тебя чудесные блестящие кудри, красивое тело и необычное лицо.

Я хотел бы выкинуть это из головы, просто забыть, но не мог: мальчишка крепко меня зацепил своей непонятной болезненностью, ослеплял своим гневом и яростью, закладывал уши глухим молчанием, пронзал насквозь взглядом. Он будоражил мой разум, словно дикий мустанг, скрывающий за злостью и непокорностью боль от засевшей в бедре пули.

Я хотел узнать, что он скрывает. И вскоре мне представилась такая возможность.

В один из вечеров, я, придя в очередной раз к Бьерну, застал его совершенно пьяным.

Сжимая в перепачканной краской руке бутылку с вином, он, спотыкаясь, подошел ко мне и закричал: «Свершилось! Я закончил! Закончил!», – захлебываясь хохотом, он со всей силы хлопнул меня по плечу и потащил за рукав к мольберту, где все еще покоился натянутый на раму большой холст. Теперь это была законченная картина: Матис в образе Вакха – с венцом на голове и корзиной, полной осенних даров в неуловимо живых, чувствующих руках. Привычные мне плечи в белом шелке рубашки обвивал алый плащ. При взгляде на него, я вздрогнул. Мне вспомнился Орден. Однако, картина вызвала во мне странное восхищение, смешанное с волнением.

- Ч-что такое, дружище? Тебе не н-нравится мой ш-шедевр? – запинаясь, проблеял художник, опасно качаясь рядом с холстом, плеская вином из бутылки на пол.

- Нет, она действительно прекрасна, Бьерн. Я поражен, – ответил я, пытаясь мягко, но настойчиво отобрать у него бутылку и отвести от полотна подальше, пока праздник не превратился в трагедию. – И мне кажется, с тебя уже хватит вина.

- Нет, вот врешь ты все мне…врешь...- прохныкал Ганн, стискивая в пальцах бутылку. – Не отбирай у меня ее! Брось, сегодня у нас праздник…

- Бьерн, отдай. Ты испортишь картину! – прошипел я.

- Не поддавайся ему, – внезапно раздался голос откуда-то с другой стороны мольберта, – Он хочет и тебя сломать… как многих других… властолюбивый ублюдок…

Ну, это уж слишком.

Отпустив художника, я обошел мольберт кругом и обнаружил сидящего у стены на сундуке Матиса. Он был не менее пьян, чем Бьерн и смотрел на меня отсутствующим, чуть затуманенным взглядом. Растерзанный венок валялся на полу, а в корзине, среди цельных плодов, лежал яблочный огрызок. Все, что осталось от романтичного образа.

Вспомнив картину, меня кольнуло неприятное ощущение – напоминание об искусственности происходящего. Что все ложь. И в особенности прекрасное. Оно лживо и правдиво одновременно.

Утешение искусством, наслаждение им – это наслаждение ложью, ибо искусство и эстетика есть химеры. Правда слишком тяжела для хрупкой человеческой души, поэтому нет ничего добродетельнее лжи и только иллюзии помогают нам не разочароваться в этой жизни.

Мы так глупы… но лишь поэтому бываем счастливы и все, так или иначе, стремимся к этому.

- Пойдем, прогуляемся, – сказал я, пытаясь забрать у него бутылку, но мальчишка отдернул руку:

- Отстань!

- Тебе помочь? – терпеливо спросил я.

- Я и сам встану!

- Прекрасно, я жду, – я скрестил на груди руки, наблюдая, как он отставляет в сторону корзинку и поднимается на ноги – впрочем, вполне успешно, и, слегка покачиваясь, направляется к выходу.

Я надеялся, что на воздухе парень хоть немного протрезвеет и я наконец смогу с ним нормально объясниться.

- Матис…

- Чего тебе? – на пути к воротам, ведущим со двора, он остановился и, чуть прогнувшись в спине назад, сделал из бутылки большой глоток.

- Я хочу знать, почему ты настолько ненавидишь меня. Я что -так сильно тебя обидел?

Он перевел на меня взгляд мутных темных глаз и вдруг расхохотался, а после вышел за ворота и направился в сторону реки.

- Я сказал что-то смешное? – осведомился я, нагоняя его.

- Послушай меня, ты, музыкант недоделанный… Ты тут не при чем. – он начал спускаться с холма и я подумал, что будет чудом, если он не покатится с него прямо в воду.

- Если я не при чем, то почему каждый раз ты оскорбляешь меня, а не кого-то другого? – не унимался я, ибо был уже по горло сыт хамством этого недомерка и хотел разобраться в конфликте раз и навсегда.

Матис прекратил спуск и обернулся:

- Я просто вас ненавижу и все! Вы никогда не поймете этого! Никогда! – в порыве ярости он махнул зажатой в руке бутылкой и часть вина выплеснулось ему на рукав, медленно расползаясь по белоснежному шелку словно кровь.

- Я уверен, что смогу. Объясни мне. – сказал я.

- Даже…если…и сможете…- Канзоне наконец ступил на песок и слегка наклонился вперед, словно запыхавшись, – …я все равно вам ничего не скажу… – он разогнулся, сверкая глазами в бледных закатных сумерках, – Потому что мне не нужно ваше понимание и ваша помощь.

Повисла тишина. У меня в голове было абсолютно пусто, я не знал, что сказать на столь крамольные речи. Казалось, еще мгновение, и произойдет что-то из ряда вон выходящее – настолько наэлектризован был воздух между нами, но дамоклову тишину внезапно разрушила возня и пьяный, веселый крик Бьерна:

- Эй, вы куда подевались?! Я не намерен пить один, словно какой-то бродяга! – он остановился, недоуменно глядя на наши разозленные лица. – А что, собственно говоря, происходит?..

- Ничего. – отрезал я, и развернулся, собираясь уйти, но Ганн, сгрузив бутылку и стаканы на землю, поймал меня за плечо.

- Неет, приятель, так не пойдет! Трезвым ты отсюда не уйдешь! – он (из-за малого роста с трудом, правда) сграбастал меня рукой за шею, но споткнулся, и в итоге я вместе с ним упал – правда на колени, а не навзничь, как он.

- Хватит, Бьерн. Я не буду пить, – пробурчал я, высвобождаясь из-под руки австрийца. На художника злиться я не мог – слишком уж забавный и жалкий вид у него был.

Бьерн скроил обиженную физиономию, складывая губы бантиком и передразнивая меня:

- «Хватит, Бьерн»… Какой страшный вид. Уж я-то знаю, благодаря кому он появился! – он сцапал другой рукой Матиса за рубашку и подтянул к себе: – Снова ты постарался?!

- Что?! Отпусти меня, пьяньчуга! – взревел тот, пытаясь стряхнуть «маэстро» с себя.

- Пока не выпьете в знак примирения – обойдешься! – он дернул Канзоне за рукав и тот, не удержавшись на ногах, тоже упал на песок.

Мне хотелось стукнуться головой обо что-нибудь твердое – что за куча-мала в самом деле!

- На! – он сунул мне в руку стакан и наполнил его вином. Тоже самое проделал с порцией Матиса. – Вперед – на брудершафт!

- Бьерн…- начал я.

- Не начинай! Пей! – он схватил нас за руки и скрестил их. – Давайте!

Смирившись, я пригубил из стакана Матиса, пока он, захлебываясь, опустошал мой.

Вино ударило мне в голову и я отстранился, пытаясь преодолеть легкое головокружение. Все-таки, стакан залпом – это слишком.

- Эээ, так не пойдет! А примиряющий поцелуй?

Через мгновение я почувствовал вцепляющиеся пальцы Ганна мне в волосы и больно ударяющийся об мой рот Матиса.

Бархатистость и безмолвная тишина губ, а в следующую секунду я, отпихнув мальчишку, отвешиваю удар в челюсть Бьерну.

Все вышло совершенно спонтанно, сгоряча. Краем своего скомканного сознания я понимал, что в представлении Ганна и Канзоне это лишь шутка, панибратский поцелуй, но я – познавший уже ранее ласки подобного себе, не мог отныне смотреть на эти вещи столь безобидно.