Парис поднял ладони вверх, прекращая спор. Он, конечно, наслышан, что итальянцы недолюбливают французов, но не предполагал, что настолько. Утро и так начиналось весьма раздражительно с обеих сторон, к тому же, они уже пришли на место, о чём давал знать столпившийся возле входа в варьете кордебалет – юноши и девушки во фраках и платьях, в цилиндрах и шляпках.

- Bon jour [4], сеньор Дегри! – приветствовали руководителя отдельные энтузиасты. Многие зевали и выглядели, мягко скажем, неэнергично.

- Здравствуйте, дамы и господа. Ну, сейчас посмотрим, где вам сегодня предстоит ломать ноги, – сказал черноволосый, доставая ключ из кармана чёрного фрака и с негромким скрежетом отпирая дверь театра.

«О, его юмор, как всегда – сама невинность», – с долей иронии подумал Парис, вместе с другими проходя внутрь здания. Тот театр с колоннами напротив, как он понял, и был «Комеди Франсез».

Репетиция прошла сносно, хотя условия и впрямь были не самые благоприятные: для сорока человек сцена была тесноватой и приходилось изощряться, чтобы при исполнении прыжков не упасть в зал.

- Безобразие! Да за кого они нас принимают?! – в итоге взорвался Эйдн, когда одна из девушек сильно ударилась рукой о деревянную балку, скрытую за занавесом и согнулась пополам от боли, в свою очередь затормозив всех остальных. – Как жаль, что аутодафе [5] упразднили.

«Что-то он сегодня не в духе», – шепнула мне на ухо одна из танцовщиц – рыжеволосая итальянка Лаура Санти. Я промолчал. И причины сегодняшних зверств не собирался озвучивать, а их было три: первая – ссора с Парисом за завтраком, вторая – неприятие в целом окружения, в котором наша труппа сейчас находилась. И третья – отвратительно прошедшая, по мнению Дегри, репетиция.

Я наблюдал, как Эйдн, осматривая локоть мисс Оуэнс, говорит:

«Перед выступлением придётся замазать гримом, а сейчас отправляйтесь-ка к лекарю, миледи. Надеюсь, это никак не повлияло на её работоспособность?»

«Нет, сэр».

Внезапно я ощутил, что кто-то подёргал меня за рукав и, повернув голову, обнаружил пробравшегося ко мне сквозь толпу артистов Париса, который, наклонившись к моему уху, тихо сказал:

- После репетиции не уходите – вы делаете неправильно финальное фуэте. Нужна шлифовка.

- Да, – только и ответил я. Жаловаться на то, что ты устал, было бы глупо, ведь я сам выбрал этот путь. К тому же, побыть с Парисом наедине хоть немного времени... это же прекрасно!

Когда все разошлись, а Эйдн, стоя среди красных суконных кресел в зрительном зале, надевал фрак, который в процессе репетиции снял из-за скопившейся в помещении духоты, Парис подошёл к нему и что-то сказал. Я, сидя возле кулис на большом рулоне скатанной красной дорожки, что по обыкновению расстилают в зале на полу, смог разобрать только отрывок фразы: «...посредственное фуэте. Вернёмся к вечеру».

Кивнув, Эйдн положил руку на изящное плечо британца в белой рубашке. На секунду мне почудилось, что он сейчас интимно проведет пальцами по его шее, но Дегри, лишь похлопав моего наставника по плечу, надел цилиндр. Затем, распрощавшись и отдав ключ Парису, вышел.

Боже, какая же внутри вскипела ревность! Это были уже не те безмятежные ощущения из моих чувственных сновидений, это оказалось куда хуже и острее – я хотел сграбастать этого эфеба [6] в охапку и запрятать подальше от посторонних глаз и рук. Хотя и не имел никакого права этого делать, поскольку пришёл вторым.

- Ну что, Андре, приступим к занятиям? – повернувшись ко мне лицом, с немного усталым видом произнес Линтон и начал подниматься на сцену по ступенькам. – Сегодня нам предстоит отточить ваше фуэте.

- В чём же моя ошибка? – тихо спросил я, чувствуя, как гудят после общей репетиции ноги.

- Вы недостаточно высоко поднимаете ногу и слишком вялый мах. Довольно распространённая ошибка среди танцовщиков, да к тому же вы ещё только начали этому учиться. Я сам когда-то с ней сталкивался, – он улыбнулся и, взяв меня за руки, поднял на ноги с рулона, а после начал объяснять, что делать, рукой показывая высоту и градус, и затем сам исполнил фуэте в пять оборотов в качестве примера. Я заворожённо смотрел на него. Он был прекрасен и вдохновенен, а я лишь старался приблизиться к нему настолько, насколько мог.

Когда подошёл конец репетиции, и я уже был полностью опустошён и недоволен своими результатами, Парис подошёл ко мне – опёршемуся спиной о стену – и сказал:

- Теперь всё правильно, Андре. Однако, вы ведь могли бы и лучше...- немного грустная улыбка изогнула карминные губы, и я ответил, всё ещё тяжело дыша:

- Я это понимаю, сеньор, однако, мне кое-чего не хватает.

- Чего же, Андре? – вопросительно глядя на меня, спросил он.

- Вдохновения, – выдохнул я, хватая его за запястье и впиваясь в губы, притискивая к стене, словно бьющуюся в руках птицу. Господи, какой же правдивый мне привиделся той ночью сон – губы Париса и прямь были нежны и мягки, поцелуй сладок, а от этих ощущений по телу проходила приятная дрожь. От него легко пахло мускатом и я – с жадностью целуя его как можно глубже, с удовольствием вдыхал этот запах, прижимая его к себе всем телом.

Внезапно, почувствовав резкий и требовательный толчок в грудь, я отпустил пленника моих объятий и отступил на шаг назад. Заставлять Париса что-либо делать я не собирался, но уже извёлся и хотел, чтобы Линтон просто знал о моих чувствах к нему.

- Андре! Как это понимать?! – всё ещё машинально опираясь рукой о стену, воскликнул он. Звонкий голос отразился гулом от стен и потолка. Этот взгляд: почти испуганный, почти яростный, почти изумлённый. Разочарованный. Словно я его ударил.

- Простите меня, сеньор. Я хотел, чтобы вы знали.

- Что именно?! – в ярости воскликнул англичанин, пронзая меня аквамариновым взглядом.

- Что я к вам чувствую, – одни небеса знали, как я страшился в тот момент, что всё пойдет прахом и я из ученика и друга превращусь в презираемого им врага.

- Существуют вещи, которые можно делать, а которые – нет, – ответил Парис.

- Я люблю тебя, – сказал я, глядя, как его лицо на мгновение приобретает невинное, почти беспомощное выражение, близкое к растерянности. Не теряя времени даром, я вновь приник к его губам, пользуясь замешательством. Пускай я корыстен, но ещё один миг этих ощущений был слишком большим соблазном.

- Нет, Андре, – когда поцелуй прервался, меня пронзил холод глаз, словно окативший меня ледяной водой, – Я люблю тебя, но это – никогда.

Я даже на шаг отступил, словно меня оттолкнули невидимые руки, а не этот переполненный угрюмой горечью взгляд.

- Парис...

- Уходи.

- ...

- Убирайся!!!

Не желая более испытывать его терпение, я схватил плащ и, набросив его на плечи, быстро вышел из зала.

Шагая по вечерним улицам – золотистым от света фонарей, я пытался всеми силами не впасть в отчаяние и унять разгоревшуюся в груди боль. Наверное, говоря о разбитом сердце, люди во все времена имели ввиду именно это. Боже, как же мне больно и стыдно. Наверное, теперь Парис окончательно закроется от меня.

«Сам виноват. Поделом», – вертелась в голове одна и та же мысль, пока я, сжираемый сомнениями и страхами, шёл по бульвару вдоль большого здания. Сколько я так пробродил, не знаю. Из прострации меня вывел лишь проникший в мои уши сквозь городской шум едва слышный плач. Резко остановившись, я завертел головой в поисках источника и спустя несколько мгновений обнаружил за углом здания сжавшееся в клубок хрупкое создание, сидящее на земле и уткнувшееся лицом в колени. Ребёнка, вернее, подростка.

- Эй, с тобой всё в порядке? Почему ты плачешь? – подойдя к нему, спросил я, дотрагиваясь рукой до слегка трясущегося плечика, обтянутого шерстяной курткой довольно неприглядного вида.

Ребёнок поднял голову вверх, являя моим глазам бледное и чумазое, залитое слезами лицо. Тот, кого я сначала даже принял за девочку, оказался мальчишкой. Всему виной были густые, свалявшиеся в колтуны волосы длиной до плеч, которые – я готов был поклясться – были точь-в-точь как мои. Я словно смотрел на свою младшую копию, только с гораздо более бледной кожей и правильными, нежными чертами. Мы были похожи, как братья.