Внешне простая обстановка – окружённая четырьмя стенами, обитыми тканевыми обоями тёмно-зелёного цвета с мелким белым французским узором: диван коричневой кожи и резным каркасом из красного дерева, покрытый тигриной шкурой и разбросанными по нему подушками из золотистого шёлка. Я подошёл и потрогал шкуру: вроде, настоящая – мягкая и шелковистая наощупь.

Рядом с диваном похожего типа кушетка, с той же шкуркой поверх кожи и большой бархатной коричневой подушкой на ней. Испещрённый викторианскими узорами кораллового оттенка ковер на полу, резной гардероб у стены, картины неизвестных художников, зеркала в деревянных рамах, необыкновенно приятные руке тяжёлые, тёмного цвета портьеры из неопределённого материала на большом окне. Множество старинных мелочей на тонких изящных столиках, вроде очаровательных часов работы XVIII века или пепельницы в стиле рококо. За окном шумела и бурлила жизнь. Теперь, на протяжении всего проживания здесь, я смогу каждый день созерцать тонущий либо в естественном белом свете, либо в золотых вечерних огнях Париж. Что ж, это будет прекрасный опыт путешественника в моей жизни.

За стеной послышался возглас, кажется, Эйдна. Прислушавшись, я понял, что он что-то крайне эмоционально говорит, скорее всего, Парису. Я вздохнул. До сих пор я не понимал этого человека, хотя был его земляком, правда, я родился в Риме, а не в Венеции, а после моя семья переехала в Германию, где я жил с девяти и до семнадцати лет. Венецию я полюбил, потому что только в этот итальянский город моей родины Хоффманн и заезжал. Он Италию недолюбливал по неизвестной мне причине, но к Венеции относился терпимо. Должно быть, ему не нравились люди этой страны.

Мало того, что по меркам Англии и Франции мы – народ странный, Эйдн в моём видении был ещё, ко всему прочему, незаурядным человеком. Я не видел ни одну из его сторон, он словно был закрыт для меня. И не хотел открываться мне, предоставляя в моё распоряжение лишь неискреннюю, совсем неитальянскую сдержанность и учтивость, почти мрачность, с Парисом, однако, становясь совершенно другим человеком. Он не хотел открыть мне свою красоту и неизведанное богатство души. Даже заводя с ним время от времени разговор, мне казалось, что отвечает он мне неохотно, будто скучает, и я тут же тушевался, замолкая. Я не из робких, но это, видимо, другой случай. С Парисом было иначе, хотя, как оказалось теперь, его я тоже совсем не знаю.

Прекрасно.

Я сбросил плащ в кресло и упал спиной на мягкую перину.

Римлянин, выросший в Германии, полюбивший Венецию с её вонючими каналами, заросшими тиной и ряской, на данный момент проживающий во Флоренции с её лицемерными порядками и характерами, и временно отправившийся в короткую поездку в Париж... О да, чудесная жизнь. С одной стороны. А с другой – я чувствовал себя невыносимо одиноким. У меня не было ничего, кроме своего призвания.

«...Если не уметь получать от этого хотя бы малейшее удовольствие, не иметь любимого дела, или поддержки любимых людей, можно довольно быстро сгореть, как она...» – вспомнил я слова Париса. О да, этот мальчишка сказал сущую правду – мне нужен был близкий человек, ради которого хотелось бы достигать новых вершин. Из-за кого бы это стремление не приедалось. Мало стараться лишь для себя. Каждому нужен человек, которого бы ты любил и который бы любил тебя: друзья, родные, возлюбленные. Кто мог бы сказать: «Ты не один».

Путь в семью мне был пока закрыт – я исчез, не оставив никаких известий. Совесть позволит мне вернуться, лишь достигнув чего-то. А пока я – лишь инфантильный мечтатель, внезапно покинувший дом ради призрачных надежд.

И совершенно незаметно для меня усталые веки мои сомкнулись.

Я сижу под деревом на холме. Знакомые места. Германия. По расстилающемуся внизу лугу бродят чьи-то стада овец. Жарко. В пронзительно-синем небе плывут белые кучевые облака. Ветер – сухой и тёплый, сушащий губы и лицо. А где-то далеко, за соседним холмом, находится то, чего мне не хватает. Понятия не имею, что это, но оно зовёт меня к себе. Меня переполняет чувство любви и глубокой привязанности к этому... существу. Но я не в силах сдвинуться с места.

Внезапно вижу, что с того самого холма спускается Парис и неспешно идёт ко мне. Неужели это он вызвал во мне такие бурные чувства? По мере его приближения эмоции усиливаются, но не он является основным источником. Просто... на нём – налёт сущности, если хотите – ауры того существа.

Вот он поднимается на холм, где в тени дуба сижу я. Парис – в просторной цельной рубашке с широкими рукавами, заправленной в светло-коричневые жокейские штаны. Изящные запястья туго обхватывают белые манжеты. На ногах – чёрные сапоги до колена. В тонких пальцах зажат гребень для волос.

- Ты его видел?! Скажи мне, кто это – там, за холмом?! – восклицаю я. Он знает, он видел это существо, касался его... он обязан знать!

Линтон не отвечает, молча глядя то на меня, то на горизонт, щурясь от яркого солнца.

- Парис!

- Там то, что ты любишь, но тебе этого не достичь, – он садится рядом на траву и берёт в руку прядь моих волос. Они выглядят на редкость запущенными, нечёсанными.

- Почему?

- Чтобы достичь его, нужно преодолеть холм. А у тебя даже встать сил нет. Ты недостоин его.

Я хочу уже возмутиться на этот оскорбительный и наглый ответ, но Парис продолжает:

- У меня есть для тебя подарок... – я удивлённо смотрю на англичанина. Тот улыбается своей искушённой улыбкой, и, сняв с черепахового гребня довольно длинный, тонкий волос такого же каштанового цвета, как и у меня, вкладывает его в мою руку.

- Это мой волос? – спрашиваю я, непонимающе глядя на тоненькую блестящую нить.

- Это волос того, что ты любишь, – отвечает британец. Я не нахожу слов, чтобы возразить, лишь ощущаю, что меня захлёстывают чувства при прикосновении, даже взгляде на этот фрагмент генетического материала.

- Неужели я и правда никогда не увижу его? – спрашиваю я, чувствуя, что внутри начинает шевелиться отчаяние. – И даже ты мне не поможешь?

- Я бы хотел, но не могу, – с искренним сожалением отвечает Парис, – Иначе ты так и останешься глупым ребёнком. Смотри, ты даже волосы свои привести в порядок не соизволил... – и только сейчас я замечаю, что он уже минут пять пытается расчесать мои кудри, эти свалявшиеся в непонятное нечто завитки. Он яростно раздирает колтуны, но боли я почему-то не чувствую, даже когда он дёргает за них. Наконец, они вновь принимают свой нормальный вид, спускаясь мне на шею и плечи. Медный волос в ладони всё также прожигает моё существо насквозь.

- Что случилось, Андре? – спрашивает меня этот золотоволосый англосакс. Я втягиваю носом воздух: несмотря на волнение и горящие щёки, дышится на редкость легко.

- Я уже давно хотел тебе сказать, что я люблю тебя, – спокойно произношу я, глядя на такое же невозмутимое, сияющее лицо в шелковистой раме волос. Золотой ангел, вербный херувим с неугасающей соблазнительной улыбкой. Больше всего на свете я желаю снискать твоё благоволение, приблизиться к тебе хоть на дюйм.

Внезапно он слегка подаётся вперед и легко, почти невинно целует меня в губы.

- Что это значит? – внешне я почему-то безмятежен, хотя внутри чувствую полыхающий огонь. Парис поднимает руку и заправляет волосы мне за ухо:

- Я тоже люблю тебя, Андре.

- Тогда почему ты был всегда так холоден и замкнут, закрыт от меня? – я ощущаю исходящий от него лёгкий, чуть сладкий аромат муската.

- Потому что люблю тебя по-настоящему, как посаженный мной цветок, как юного брата. Потому что тебе не хватает кое-чего...

- И чего же? – я приближаюсь и приникаю к его губам – нежным и тёплым, приятным, как летний сочный плод, пропитанный солнцем. Поцелуй... глубже... ещё один, ещё...

Бархатистый язык, гладкие зубы, и приятный запах его нагретых на солнце волос.

- Характера, – разомкнув контакт между нашими губами, шепчет он, – Ты бесхарактерный тюфяк, друг мой. Ты слаб, именно поэтому ты неинтересен Эйдну.