Джо

В тоне его записок зазвучало даже какое-то отчуждение, как будто ему было все равно — таким опустошенным, видно, он себя чувствовал.

Я ставила штампы на фотографии; вошел Джо; при виде его лица я остановилась.

— Я сейчас сказал Любичу, что больше не буду делать фильмы с Дитрих. Он, естественно, обрадовался.

— Да? Опять бросаешь меня на растерзание волкам? — Моя мать стояла перед ним, неподвижная, как статуя, просто смотрела ему в глаза.

— Да, если ты так это понимаешь. Я устал, возлюбленная. Пожалуйста, не надо.

— Ты позволяешь себе такую роскошь — бросать меня, когда вздумается!

— Я назвал бы это не роскошью, а печальной необходимостью.

— Что я такого ужасного сделала? Все, что ты хотел, ты получал. Любой образ, все твои фантазии!

— Да, ты всегда была моей музой. Я не говорю, что это не так.

— Тогда почему же ты бежишь от меня?

— О, если ты сама не знаешь ответа на этот вопрос, мне нет смысла пытаться объяснять тебе.

— Джо, это строчка из женской роли.

— Да? Наверно, ты права. Интересно… возможно, мы поменялись ролями.

— Не остри и не изображай из себя существо высшего порядка! Ты заставил меня приехать в эту страну, а теперь бросаешь типам вроде Любича?

— Нет, ты заслуживаешь кассового успеха. А с ним он тебе обеспечен.

— Но я буду у него выглядеть, как в «Песне песней» — картошина да и только!

— Ты почти не уступаешь мне по мастерству. У тебя снова будет приятная возможность показать им, как надо работать. — И Джо повернулся, чтобы уйти.

— Ты покидаешь меня?

— Да, любовь моя. — И он вышел из гримерной.

Мама закурила сигарету.

— Вот так, посреди важного разговора повернуться и уйти! Почему он оставляет меня именно сейчас? — обратилась она ко мне, не ожидая ответа.

Она, действительно, не поняла заключительную реплику Джо? Или не захотела понять? Я чувствовала, что моя мать только что потеряла самого лучшего друга, какого когда-либо имела или, возможно, будет иметь, и даже не осознала этого.

Работа над фильмом продолжалась. Разговоров больше не было. Мама готовила венгерский гуляш, пекла венские торты и часто сидела на полу у ног Джо. Всем поклонникам было объявлено, что у них кризис, что мисс Дитрих сейчас ни с кем не общается. На кабинет Джо обрушился поток темно-красных гвоздик, шелковых халатов и крепкого бульона. Я носила любовные записки через улицу, а вечером, повинуясь приказу, не выходила из своей комнаты. Отец брал Тами, и они уезжали в берлинскую колонию; возвращались они только после того, как наши юные любовники отправлялись наверх.

Я слишком часто видела свою мать в образе «молодой романтической девушки», чтобы не распознать симптомов. Интересно, забудет ли Джо о своем намерении уйти? Мне эта внезапная преувеличенная преданность казалась такой фальшивой, но, может быть, для него она таковой не была. Он уже столько от нее натерпелся, возможно, вынесет и еще немножко.

Одно воспоминание прочно сохранилось у меня от этого давнего периода. Однажды в субботу, когда Джо обычно ходил на футбол, моя мать первый раз в жизни захотела пойти с ним и взяла меня с собой. От Буллока доставили изысканную одежду в английском стиле, наполнили серебряные фляжки, налили горячий кофе в термосы. Стояла, как всегда, южнокалифорнийская жара, но считалось, что все это нужно брать на футбол. Кажется, играли университетские команды Лос-Анджелеса и Южной Каролины. Наши местные футболисты всегда отчаянно боролись за победу. Джо забронировал отдельную ложу, из нее я могла видеть все. Стадион был огромен, зрителей полным-полно. Джо купил мне хот-дог, из которого вытекала так не любимая моим отцом желтая горчица. Я сидела на краешке кресла, боясь выдать волнение и рассердить маму. Что это была за игра! Все было: голы, пассы через все поле и даже вынос раненого игрока на носилках! Джо пытался объяснять нам что-то по ходу дела, но когда мама сказала: «Почему не дадут каждому по мячу? Не надо было бы за него драться, и все разошлись бы по домам!» — он оставил свои старания.

Я шепотом попросила:

— Вы не дадите мне что-нибудь почитать о футболе?

Отвечая мне, он почти не шевелил губами, которые прятались к тому же под его длинными усами. Удивительно, как он умел так незаметно разговаривать.

— Хорошо, когда ты снова пойдешь со мной на футбол, но одна.

Когда мы приехали домой, я поцеловала Джо в щеку. Мне не надо больше было вставать на цыпочки, чтобы сделать это. Я поблагодарила его за отлично проведенное время.

Моя мать не разговаривала со мной. Горничная передала мне приказ сидеть дома. Я повиновалась и стала думать, что же я сказала или сделала, что так рассердило ее. Как правило, я могла почти сразу определить ошибку, но на сей раз мне ничего не приходило в голову. Так что я не покидала Бель-Эр, вела себя особенно осторожно и надеялась, что неудовольствие мамы улетучится само собой. Я еще не знала, что она может ревновать к ребенку.

На горизонте маячила интересная дружба с Дороти ди Фрассо, и в нашу жизнь вот-вот должен был войти Джон Гилберт, который, по слухам, расстался с Гарбо, хотя пил по-прежнему. Фриц Ланг, постановщик таких шедевров, как «М» и «Метрополь», влился в ряды немецкой колонии беженцев и стал верным поклонником гуляша моей матери. Рональд Колман устраивал на своей яхте вечера для узкого круга, Брайан подписал контракт с «МГМ» и скоро собирался вернуться к нам, а фон Штернберг сделал последний ход.

Утренние газеты рассказали об этом так:

Моя мать была ошеломлена. Она звонила всем, зачитывала интервью Джо и утверждала, что Джо ни разу, ни намеком не показал, что готов к подобной жестокости. Почему он ничего не говорил? Хоть бы сказал, предупредил бы шок, какой она испытала, увидев эти безжалостные слова в газете! Он знает, как она его любит! Без него она бы вообще не работала! Она даже позвонила к Любичу в офис и первый раз в жизни разговаривала с ним лично. Этот антагонист фон Штернберга горячо поддержал ее. Да, Джо поступил совершенно подло по отношению к человеку, которому обязан своей славой.

— Нет-нет, Эрнст. Джо гений! Он научил меня всему! Он был моим господином. Наверно, я сама виновата, что он оставил меня.

Любич пригласил ее отобедать с ним вдвоем, в его личной столовой. Если не сию минуту, то в любой момент, когда ей будет одиноко и понадобится добрый друг. Любич для себя сочинял сцены почти так же ловко, как для Герберта Маршалла. Мама пообещала помнить, что он всегда к ее услугам, и повесила трубку.

— Радость моя, знаешь, Любич не так уж и плох. Джо всегда представлял его таким чудовищем. Но теперь-то мы знаем, что Джо уже давно сходит с ума! — О Джо в прошедшем времени — это меня тревожило. Перерыв на обед закончился, пора было возвращаться на съемочную площадку.

Курьер из германского консульства в Лос-Анджелесе вручил матери копию редакционной статьи, появившейся в ведущих немецких газетах по личному распоряжению министра пропаганды Третьего Рейха доктора Йозефа Геббельса.

Аплодисменты Марлен Дитрих! Она наконец отказалась от режиссера-еврея Джозефа Штернберга, у которого всегда играла проституток или иных падших созданий. Она ни разу не сыграла такой роли, которая прославила бы ее как гражданку и представительницу великого Третьего Рейха.

Теперь Марлен должна вернуться в родное отечество, принять на себя историческую роль лидера германской киноиндустрии и перестать служить орудием в руках голливудских евреев!