Кому платили и кто вынужден был держаться за свою работу, тоже не смели роптать.

Трэвис придумал отличные модели одежды для воскресных завтраков: разные юбки в складку, аккуратные блейзеры, а к ним — туфли со шнурками и носки крупной вязки. Бартелмесс обладал живым умом и мог затеять и вести разговор по широкому кругу тем. Но я заметила, что он избегал говорить о доме, браке, воспитании детей и пианистах. Он был умным человеком.

Мне было десять лет, когда я наконец узнала, для чего на самом деле предназначается «Котекс». Я принимала ванну и почувствовала, что из меня идет кровь. Я испугалась, подумав, что во мне что-то разорвалось! Кто-то позвал маму, она примчалась, бледная, с трясущимися губами. Мне было сказано, чтобы я вылезла из ванны и вытерлась, что это ничего. Мама свернула салфетку в рулон, велела мне проложить ее между ног и сказала, что отныне у меня это будет раз в месяц, что это Природа и что я никогда ни под каким видом не должна подпускать к себе мужчину — после чего покинула ванную. Держать салфетку между ног было неудобно. Я доковыляла до комода, вытащила «боди» и надела его. По крайней мере, салфетка перестала съезжать. Я легла в постель и задумалась о «природе». Может быть, попросить Брайана раскрыть мне ее тайны. Эта мысль утешила меня, и я уснула.

На следующее утро горничная велела мне не выходить из комнаты, пока Бриджес не привезет из аптеки «то, что мне нужно». Я ждала и гадала о том, что же мне нужно. Наконец пришла Тами и принесла розовый атласный гигиенический пояс. Она научила меня премудростям пользования им и сказала, что внутри меня Бог соорудил маленькую комнатку, в которой в один прекрасный день будет спать ребеночек в ожидании своего рождения. Что каждый месяц в комнатке наводится чистота и порядок для будущего жильца. Я слушала, затаив дыхание. Я никогда не задавалась вопросом, откуда берутся дети. Живя среди взрослых, которые знали и, естественно, не проявляли любопытства по этому поводу, я его тоже не проявляла. Тами обняла меня, всплакнула и сказала, что я должна гордиться тем, что я женщина. Спускаясь к завтраку, я несла себя, как хрустальную вазу. Я Женщина с Комнаткой! Мама, одетая в черное, с интересной бледностью на лице, встретила меня судорожным вздохом. Я подумала, уж не умер ли кто. Я пила чай, она молча отхлебывала кофе, Джо читал «Репортер». Когда они уехали на студию, я вернулась наверх и стала заниматься.

Я должна была явиться в офис Трэвиса после обеда. Сначала я доставила бульон Джо, потом заглянула в отдел причесок поздороваться с Нелли. Она обвила меня руками и спросила, как я себя чувствую. Я ответила: «Хорошо. А что?»

Парикмахерши, занятые, как всегда, завивкой и укладкой, остановились, чтобы бросить на меня «понимающий взгляд». Куда бы я ни пришла, везде люди прерывали свои занятия и обращали ко мне ласковые улыбки. Трэвис поприветствовал меня словами:

— Здравствуйте, маленькая леди! Самочувствие нормальное?

Моя мать, должно быть, выпустила пресс-релиз! Похоже, весь «Парамаунт» знает! Мне было неудобно. В тот же день, возвращаясь с очередного курьерского задания, я услышала, как мама говорит по телефону. Я остановилась за дверью гримерной и прислушалась.

— Ты не поверишь! У Ребенка сегодня начались месячные! В девять лет! Наверно, от калифорнийского климата! В жару девочки созревают быстрее. Возьми итальянок… а мексиканки и того хуже. Надо было оставить ее в Берлине, там холодно. Ну не ужасно ли? Я не спала всю ночь. Как моя мать вырастила двоих дочерей одна, я не представляю. Как она смогла? С девочками так трудно! — и она повесила трубку.

Почему трудно? Я не думаю, что со мной было трудно! Я послушно ложилась спать в указанное время, наоборот, не ложилась долго, если требовалось мое присутствие, съедала, как она настаивала, все, что было на тарелке, училась, исполняла поручения, помогала делать прически и никогда, никогда на своих двух языках никому не перечила. Мне вообще-то хотелось, чтобы мама хоть раз назвала правильно мой возраст. Еще долго после «важного события у Ребенка» рукавчики фонариком украшали мою одежду. Даже книги мои были проинспектированы, кое-какие конфискованы и заменены на прекрасно иллюстрированные издания сказок братьев Гримм. «Ромео и Джульетта» избежали погрома. Они прятались в домике при бассейне, под ковром позади тяжелого дивана.

Отец подбросил Тами до дома после поездки в Пасадену, а сам поехал в Беверли-Хиллз в поисках «съедобного» foie gras. Она переоделась, затем вышла в сад и срезала с кустов все до единой розы. Я подбежала к ней. Она стояла, в ужасе смотря на содеянное, потом заплакала. Я обняла ее.

— Катэрляйн, что я наделала? О, Катэр! Почему? Боже милостивый, почему?

— Успокойся, успокойся, все не так страшно. Спокойно, — ворковала я, держа ее в объятиях. Я чувствовала свою полную беспомощность.

— Что скажет Папи? И… Мутти?

Ну здесь-то я могла помочь. С этой угрозой я была в состоянии справиться. Я собрала цветы, взяла Тами за руку и отвела ее обратно, в дом. Мы соорудили букеты, расставили цветы по всем комнатам, и я сказала отцу, что это садовник принес их и положил у задней двери. Тами еще не пришла в себя после своего необъяснимого поступка и разбила мерную чашку, пока готовила обед. В тот вечер мы ждали гостей. Я думаю, среди них были Итурби и Рахманинов. Тами прислуживала. Отец, разливая вино, обернулся к маме.

— Мутти, я полагаю, нам надо уволить садовника. Он срезал с кустов все розы. Тамичка, ты ничего не хочешь сказать Мутти?

Тами остановилась, как вкопанная, заслышав слово «розы» Она умоляюще смотрела на отца.

— Забыла? Не разбила ли ты сегодня кое-что? — задал он наводящий вопрос.

— О да, Мутти. Я очень извиняюсь. Я разбила стеклянную мерную чашку, что мы купили в скобяном магазине. Я была, как всегда, недостаточно внимательна.

Она снова стала раскладывать картофельное суфле, подходя к гостям с левой стороны. Голос отца безжалостно преследовал ее.

— Разумеется, Тами заплатит за чашку. Я уже вычел пятьдесят центов из карманных денег, что я ей выдаю.

Я поднялась со стула.

— Я помогу разложить суфле, Тами!

— Катэр, СЯДЬ! У нас гости!

— Да, дорогая, — вступила мама певучим голосом. — Ты плохо ведешь себя. Ешь. Тами! — остановила она пытавшуюся укрыться в кухне девушку. — Захвати оттуда хлеба! Потом тоже посиди с нами.

Ночью я тихонько пробралась в кладовку посмотреть, как Мак-Дугал: я боялась, что забыла налить ему воды. Проходя мимо двери отца, я услышала, как он отчитывает Тами. Ну что же он не оставит бедную женщину в покое! Я лежала в кровати и ждала звука открывающейся и закрывающейся двери, что означало бы, что Тами благополучно вернулась к себе в комнату. Прислушиваясь, я думала о том, что у моего отца в характере есть жестокость, которая мне абсолютно не по душе! Следующий раз, когда он затеет свою подлую игру, я должна как-нибудь остановить его. Не знаю как, но что-то я сделаю.

Съемки шли своим чередом, а между тем Дитрих и фон Штернберг начали потихоньку отходить друг от друга. Судьба распорядилась так, что «Дьявол — это женщина» стал их последним фильмом, хотя только Джо чувствовал, как меняется стрелка его внутреннего компаса. Мама ничего такого не ощущала. Каждый день Джо отдавал себя в прощальных жестах, одаривал плодами своего таланта этот фантом на экране. Может быть, он и не сознавал, что прощается с ней таким образом. Возможно, его отчаянное желание уйти от нее порождало творческую волю. Я понимала только, что с каждым днем хоть понемногу, но Джо отдалялся от нас. Но его жаркие послания все еще летели к нам через разделявшую нас студийную улицу. Мама все так же бросала их для желающих прочитать среди фотографий и пепельниц.

Моя дорогая Марлен,

Ты себя напрасно терзаешь. То я тебя вывожу из себя, то тебя все устраивает. И все время споры! Перестань постоянно сердиться на меня; ты же знаешь, я не в силах изменить все на свете.