Люблю тебя и ужасно хочу научиться вести себя умно и правильно.

Ноэл не замедлил с ответом.

Файерфлай Хилл

Порт «Мария»

Ямайка, Б.В.И.

Ах, милая,

письмо твое вызвало у меня целую бурю чувств, но самыми сильными были ярость и гнев — оттого, что ты позволила себе стать такой униженной, позволила сделать себя такой несчастной; а все по вине обстоятельств, которые недостойны тебя. Я испытываю отвращение от одной только мысли, что тебе пришлось виниться, просить прощения и раболепствовать. Меня нисколько не возмущает, что какое-то короткое время ты и вправду вела себя дурно; если принять в расчет ту преданность, ту любовь, ту ласку, какие ты щедро дарила все последние пять лет, у тебя было бесспорное право поступить, как вздумается. Ты совершила одну-единственную ошибку — не повела себя гораздо хуже уже давным-давно. Путешествие самолетом в Калифорнию показалось мне чудовищным кошмаром.

Ты очень далеко, и на таком расстоянии мне трудно грозить тебе пальцем, в особенности трудно потому, что сердце мое полно боли и сострадания к тебе, но, право же, моя милая, ты должна немедленно покончить с этой дикой, с этой абсурдной ситуацией раз и навсегда. Она действительно ниже твоего достоинства, — я имею в виду не достоинство знаменитой актрисы, чарующей кинозвезды, а достоинство человека, пусть даже слишком человечного. Простое достоинство личности. «Кудрявый», слов нет, привлекателен, полон обаяния, добр, обворожителен, но он не единственный мужчина на свете, заслуживающий этих лестных эпитетов.

Прошу тебя, попытайся, пожалуйста, выработать для себя нечто вроде маленькой личной философии и НЕ БУДЬ повторяю — НЕ БУДЬ такой адски ранимой. Черт побери, да провались она в преисподнюю, эта окаянная L'Amour с большой буквы! Страданий и бед от нее в тысячу раз больше, чем она того стоит. Не гоняйся за любовью. Не ищи ее опасных соблазнов. Заставь ее покорно ждать за кулисами, пока ты не смилостивишься и не снизойдешь до нее. Но даже и тогда — слышишь? — относись к ней с недоверием и пренебрежением, только их она и достойна… Мне становится до смерти тошно, когда я вспоминаю, как ты часами, сутками сидишь в пустых домах, в тишине квартир и, насторожив слух, мучительно ждешь, когда раздастся телефонный звонок. Перестань это делать. Хватит с тебя, девочка! Один на редкость умный писатель сказал когда-то (возможно, это был я, собственной персоной. Как ты считаешь?): «Жизнь дана, чтобы жить».

Это очень справедливые слова, надо жить, но жизнь НЕ СОСТОИТ из заглядываний в чужие окна и робких надежд, что оттуда тебе швырнут какие-нибудь жалкие крохи. Ты слишком долго предавалась этой скрытой от чужих глаз, этой стоящей непомерно дорого, этой выспренней бессмыслице.

Брось это. Брось. Брось. Ты нужна другим людям. Перестань тратить себя на человека, который и ласковое-то слово способен тебе сказать только, если беспробудно пьян…

Вытащи наружу свое чувство юмора, вытащи его оттуда, куда засунула; начинай жить и РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ!

Разрешите, между прочим, заметить вам, мэм, что тут поблизости имеется один вполне самостоятельно мыслящий джентльмен, который не подведет, в беде никогда не покинет и который действительно тебя очень, очень любит. Попробуй догадаться, кого я имею в виду.

++++. Крестики отнюдь не означают романтические поцелуи. Эти крестики — не романтические.

Нежный и верный «Гусь»

А также твой преданный «Фернандо де Ломас»

Она прочла мне письмо Ноэла по телефону, потом всерьез рассердилась, когда я сказала, что целиком с ним согласна и всей душой одобряю его рассуждения и выводы.

— Еще бы! Вы же оба Стрельцы! Поэтому всегда и стоите друг за друга, и судите одинаково! Но ни ты, ни он не в силах до конца понять, как это кто-нибудь всю жизнь может оставаться женщиной! Ноэл имеет дело с мальчиками. Через задницу. А ты? Ты играешь в «дом».

Она раздраженно швырнула трубку.

Тотчас по прибытии Дитрих в Голливуд Юл оттуда уехал. В этой ситуации «нежный» Фрэнк был более, чем уместен, — чтобы зализать раны. Два дня спустя после приезда она делает в дневнике соответствующую запись:

Ф.С. Звонил в 1.30. Только что из Нью-Йорка. Я поехала туда. Пробыла до шести утра. Мил и нежен. Надеюсь, это поможет.

Моя мать взяла себе нового аккомпаниатора. Она просто не могла устоять перед его мальчишеским обаянием и несомненным музыкальным талантом. Он и вправду обладал прекрасным и мужественным лицом, был отлично сложен, полон жизненных сил и очень одарен. Это странно, но они так и не стали любовниками. Впрочем, решающую роль здесь, я полагаю, сыграл безупречный вкус, которым природа наделила Берта Бакарака. Он твердо знал, что смешение работы с удовольствием — вещь вульгарная, и ничего хорошего ждать от нее не приходится.

В глубине души Дитрих была оскорблена тем, что Берт сумел не поддаться ее прославленным женским чарам, однако искусно и тщательно маскировала обиду, направо и налево рассказывая разные непристойные анекдоты о его забавных, но рискованных любовных проделках с другими представительницами прекрасного пола. И во время этих рассказов выглядела, как личная бандерша своего героя. До тех пор, пока Берт не обрел известность в музыкальном мире сам по себе и, в конечном счете, расстался с ней, она не успокоилась.

Бесконечное число раз ближайшее окружение моей матери выслушивало историю о ее самоотверженной дружбе с аккомпаниатором. Оказывается, она лично высматривала в Лас-Вегасе смазливых хористочек, годных для того, чтобы, если они понравятся Берту, провести с ним ночь.

Самая безвкусная байка Дитрих, связанная с Бакараком, была чистейшей ложью. Этих гадких выдумок у нее в запасе имелось немало; именно их она воспроизводила с особым удовольствием. В данном случае она сочинила сюжет про то, как первая диагностировала гонорею у бедного Берта, как потом мужественно искала (и нашла!) способ вылечить его от дурной болезни. Сплоченная команда слушателей, жаждущих пикантных подробностей, в этих случаях поначалу задыхалась, потрясенная, теряла дар речи, зато потом начинались безудержные хвалы в адрес автора и полные злорадства комментарии.

— Марлена! Ну, это просто!.. Это же неописуемо забавно! Слов нет… Это изумительно… Прелестно…

От издевательского, от гнусного смеха слезы струились у них по щекам. К этому моменту мы с Биллом обычно покидали сцену, однако голос матери несся за нами до самых дверей.

— Ну, видите? Что я вам говорила? Про Марию? Это называется хорошими манерами? А ведь ее воспитывали в самых лучших традициях. Зато теперь… Куда все подевалось?

Тринадцатого февраля 1957 года она открыла новый сезон в Лас-Вегасе. За роялем сидел Берт Бакарак. В платье поразительной красоты, отделанном алмазами, она выглядела грандиозно и снискала привычный пламенный восторг публики.

По окончании гастролей в Лас-Вегасе Дитрих вновь поехала в Голливуд и завела легкий флирт с киностудией «Парамаунт», поскольку ей требовалась точная копия того самого черного парика, который был на ней в «Золотых серьгах» Она перерыла, наверное, весь костюмерный цех, по крайней мере, цыганский его «отсек», получила желаемое и в роли содержательницы публичного дома в каком-то мексиканском городе появилась на экране в фильме Орсона Уэллса «Печать зла». Предложение сниматься в этом фильме она приняла единственно из желания оказать Орсону любезность, и когда тот признался, что сидит без денег и ему нечем заплатить, не раздумывая, согласилась играть бесплатно. Две короткие сцены с ее участием были сняты всего за один вечер. Восхищенные отзывы, полученные впоследствии за работу в «Печати зла», мнение круга поклонников ее таланта, решивших, будто роль в фильме Орсона — едва ли не лучшая после «Голубого ангела» в ее актерском послужном списке, все это приятно удивляло и постоянно радовало Дитрих. Однажды, не удержавшись, я спросила Орсона, что навело его на мысль дать моей матери роль бандерши в борделе. В ответ он улыбнулся своей очаровательной улыбкой «озорного мальчишки»: