— И мне тоже! И мне тоже! — Манера Капоте говорить напоминала речь маленькой девочки, у которой день рождения, пришли гости, и она от волнения возбужденно кричит и хлопает в ладоши.

Моя мать обратила к Трумену один из своих «взглядов» Натруженные, «рабочие» руки Арлена забегали по клавишам; то, что я услышала, походило на песню «Мир мне подчинился», только сыгранную наоборот.

Не хотелось, конечно, прерывать беседу высоколобых творческих особ, однако надо было во что бы то ни стало успеть на самолет. Я обняла Перл (я любила эту женщину с крупным телом и совсем не мелкой душой), поцеловала шикарную красотку с юга в мужском костюме, свою мать, обаятельного джентльмена с любезными манерами и оставила странный секстет продолжать свои ученые занятия.

Мне ни капельки не интересно, что потом наговорили и написали бродвейские критики, «Дом цветов» по-настоящему великолепен. Как бабочка редкой красоты, которой отмерено слишком мало на этом свете, чтоб ее могли оценить по достоинству.

Дражайшая Мутти,

Я безмерно благодарен тебе за многое и давным-давно хотел это сказать, но ты же знаешь, сколько я работаю! А по вечерам усталость такая, что каждый раз откладываю письмо на завтра. Сейчас раннее утро, и я пишу тебе, надеясь успеть до начала рабочего дня.

Да, твои последние пластинки бесспорно замечательны, вступительное слово Ноэла Коуарда — нечто из ряда вон выходящее. Изумительны лас-вегасские фотографии.

Прими мое огромное «спасибо» за деньги. Они так мне помогают, ты даже не можешь себе представить! Каждый доллар имеет теперь для меня колоссальное значение. Я мог бы заработать много денег — хотя, разумеется, не столько, сколько зарабатываешь ты, великая актриса, признанная всем миром, — однако у меня надежный, крепкий бизнес, i.е.[20] хорошая клиентура. И всегда не хватает яиц на всех покупателей, потому что нет денег расширить помещение для несушек, для кладки и иметь, таким образом, больше птиц. Но, тем не менее, должен сказать, что сейчас у меня четыре тысячи кур. Когда я начинал, когда взял эту ферму, было только три, яиц мы получаем две тысячи сто штук ежедневно. Супружеская пара, наши работники, с января уйдут: я не в состоянии их дальше содержать, а это означает, что работы станет еще больше. Слава Богу, я здоров и могу трудиться. Тами работает так, как я никогда не мог от нее ждать, — от зари до зари. Мы едим дома каждый день, кроме одного дня в неделю, когда «повар» берет «свободный вечер» и вместе со мной едет куда-нибудь поужинать. Это вечер среды, но вчера мы не выезжали из дому по причине «банкротства».

Я не обескуражен — я люблю свою работу, свою жизнь здесь, люблю птицу; я понимаю, что достиг многого и не могу все это потерять. Жизнь должна стать лучше. И обязательно станет.

Мутти, купи, пожалуйста, что-нибудь для мальчиков к Рождеству, маленький сувенир от Папи. Так жаль, что не могу послать подарок Марии и Биллу! Что поделать — против ветра не пописаешь!

Пора браться за работу. Спасибо тебе еще раз, дорогая, спасибо за все. Обнимаю от всего сердца.

Папи

Отец мой стал жалким человеком; быть может, он всегда им был, а я, слишком юная, переполненная возмущением, об этом не догадывалась. Я так и не простила его за то, что он сделал сам и позволил другим сделать с Тами, но я научилась сострадать ему за то, что он позволил сделать с собой. Жизнь в атмосфере любви рыхлит почву для сочувствия. Мне даже хочется надеяться, что однажды я смогу посмотреть на свою мать просто как на человека со слабостями.

Дитрих позвонила мне, прочла по телефону письмо отца и присовокупила от себя беспощадное резюме:

— Ну как Папи может быть счастлив? Работать в поте лица — зачем? Чего пытается добиться? Он не должен вообще работать… А Тами? Работает! Вечная неудачница! Тоже могла бы сидеть, сложа руки. Я тружусь для вас всех. И зарабатываю достаточно. Тружусь, как вол, как твой Билл, который спины не разгибает. А чего ради? Даже ты… Вот ты теперь известная звезда ТВ. Зачем? В Вегасе я выступала для тебя, специально для тебя, для вашего семейства. И несмотря ни на что, все хотят работать. Сборище психопатов!

Она повесила трубку.

Хемингуэй получил Нобелевскую премию, и каждый отец, каждая мать в мире создали в своем сердце храм в честь доктора Джонаса Солка. Я склонялась над спящими детьми и, плача, благодарила за него Бога — за того, кто отвел от моих мальчиков страшный призрак полиомиелита.

Год тысяча девятьсот пятьдесят пятый был деятельно-напряженным в жизни моей матери. Она второй раз подготовила и дала серию представлений в лондонском «Кафе де Пари», с полным триумфом снова выступала в Лас-Вегасе, оплакала Александра Флеминга, появилась на экране в фильме Майкла Тодда «Вокруг света в 80 дней» и тайно сняла в Калифорнии домик для Юла, тем временем готовившего роль Рамзеса в «Десяти заповедях» Де Милля. Она неоднократно возвращалась в Нью-Йорк, где продолжала давние близкие отношения с несгибаемым Рыцарем и завела кучу новых романов; это при том, что ничуть не ослабела ее страстная любовь к Юлу Бриннеру.

Эдлай Стивенсон был всего лишь интерлюдией — по ее собственным словам.

— Такая известная личность! Но как можно сочинять столь блестящие речи и быть столь неинтересным? Ремарк трудный, сложный человек, но он, по крайней мере, умел вести беседу! Мне пришлось сказать Стивенсону «да», когда он попросил об «этом». Я не могла поступить иначе — он так стеснялся… И вел себя премило, ну прямо, как маленький мальчик!

Физик Оппенгеймер об «этом», очевидно, не просил, и ему было разрешено целиком погрузиться в свою науку, в свои ядерные секреты, то есть ускользнуть от ее чар; хотя она часто о нем вспоминала:

— Прекрасное, благородное лицо, очень породистое! Как у меня. Любопытно, у него совсем короткие волосы из-за того, что он облучен, или ему просто нравится короткая стрижка?

Писатель Уильям Сароян, напротив, с просьбой об «этом» обратился, что было, конечно, встречено с полным пониманием и доброжелательством. Сароян оказался в числе «одноразовых» возлюбленных; их было совсем немного у моей человеколюбивой матери, долгие десятилетия приносившей себя в жертву ради удовольствия и счастья других.

Она встретилась с «Э.М.» (так назывался в ее дневнике Марроу) четырнадцатого февраля, на концерте, куда она пришла со Стивенсоном. К восемнадцатому февраля они уже были любовниками. Всю свою жизнь моя мать ничуть не сомневалась, что я стану автоматически соглашаться со всем, что говорит и делает она.

В конце концов, ведь именно от нее я получила в дар «высокий интеллект» и, значит, было только естественно, что я должна признавать непререкаемыми ее суждения, мнения, ее миропонимание и вытекающие отсюда поступки.

С того дня, как я впервые услышала этот глубокий, раскатистый, слегка печальный голос, живо напоминавший мне бомбежку Лондона и ужасы, с ней сопряженные, Эдвард Р. Марроу сделался моим кумиром. Его профессиональная смелость, его личная преданность идеалам, в которые он непритворно верил, его непоказная любовь к родной стране и ненависть к Маккарти, его борьба с опасным фанатизмом сенатора-реакционера сделали Марроу совершенно особым человеком. Он стал подлинным героем Америки.

Когда началась его связь с моей матерью, я было, расстроилась, но это мгновенно прошло. Ведь если трезво смотреть на вещи, незаурядные, даже выдающиеся мужчины теряли голову из-за Дитрих так часто, что это давно перестало вызывать удивление. И надо честно признать: парадоксальное сочетание редкой красоты с на редкость отточенным умом всегда неотразимо. Я это хорошо знала и понимала, и все равно меня злило, что такому человеку, как Марроу придется вымаливать у Дитрих свидания, «внеплановые» встречи, — пусть даже она одна из самых обольстительных женщин на свете. Но, с другой стороны, моя мать делала неуклюжих, робких юнцов из такого количества житейски опытных и респектабельных мужчин! Почему этот должен был служить исключением? В общем, Марроу начал появляться у нее в перерывах между митингами, конференциями, репетициями своих телевизионных передач, бурно встречаемых зрителями. Появлялся он, чтобы любить мою мать в постели, совсем недавно освобожденной его другом Эдлаем Стивенсоном.