И овальная форма помещения, и ярко-красная бархатная обивка, и претенциозные гипсовые колонны, обклеенные золотой фольгой, — все в «Кафе де Пари» идеально подходило для Дитрих. Лучшего кабаре было и не придумать. Оно очень напоминало те преувеличенно-пышные декорации, перед которыми когда-то, в эпоху старых фотоателье, любили сниматься звезды, чтобы потом раздавать фотографии обожателям. Теперь ему предстояло послужить фоном для королевы экрана, поглядеть на которую во плоти должны были придти многочисленные лондонцы. Двадцать первого июля в полночь Ноэл Коуард обвел своим знаменитым надменным взором роскошную публику, расположившуюся в зале с царственным величием, — с таким же, впрочем, с каким держатся те, кто обладает славой и деньгами, — и произнес стихи, написанные специально для этого вечера:

Она возникла на верхней ступеньке витой лестницы и остановилась в ярком свете ламп у заранее отмеченной черты. Стояла неподвижно, давая волнам неумеренного восторга омыть ее с головы до ног. Потом неспешно начала спускаться по ступенькам, ведущим к небольшой сцене. Как стяжавшие мировую славу танцовщицы из Фоли-Бержер, она шла мерным шагом, ступала величественно, глядя перед собой и ни на миг не опуская глаз, чтобы определить длину шага. Плотно облегавшее ее расшитое бисером платье сверкало и переливалось; и ноги от стройных бедер до атласных туфелек, и вся она были одно плавное движение. Внезапно она замедлила шаг, снова остановилась, слегка прислонилась спиной к белой колонне, поглубже укуталась в мех просторного манто и бросила на завороженных зрителей взор своих удивительных, полуприкрытых ресницами глаз. Проблеск дразнящей улыбки слабо коснулся ее губ, затем она продолжила спуск; оркестр тем временем заиграл начало первой песни.

В том июне кто только не посетил Лондон, дабы послушать и наградить аплодисментами «легендарную, чудесную Марлену». Прилетел Хэрольд Арлен; дневник Дитрих извещает, что Арлен пробыл пять дней, страшно ревновал к Тайнену, но, «по крайней мере», съездил не даром — Оливер Мессел согласился оформить его мюзикл, который вместе с Труменом Капоте они уже сочинили и который назвали «Дом цветов».

Разница во времени, плотное расписание концертов и возможность настичь Юла только в его грим-уборной сделали телефонное общение практически невозможным. Тогда они разработали систему писем. Он писал по вторникам, четвергам и субботам (в перерывах между спектаклями), она — в остальные дни.

Любовь моя единственная,

сегодня мой день писать, но я думаю, стоило бы лучше печатать на машинке, — тогда тебе будет легче читать (хотя знаю — ты можешь спокойно прочесть мое письмо, а потом, не задумываясь, разорвать на клочки).

Играли музыку к «Королю», полька буквально надрывала мне душу. Никогда в жизни не знала желания открыто принадлежать какому-то одному мужчине. Я всегда смеялась над теми, кто этого искренне жаждал. Но теперь я сама хочу быть твоей, и чтоб все это видели и знали, и танцевать вместе под эту мелодию, которая уже навеки связана с тобой. Я разглядываю фотографию Синатры и Эйве и чувствую ревность: они ведь в конце концов это все-таки сделали. Мысль, что меня может раздражать снимок двух дружественных мне людей, пугает. Но так оно и есть. Майкл вчера вечером был здесь вместе с Айз, сидели они неудобно, в углу, он смотрел на меня спокойно и печально, и я подумала, что со мной тоже могло бы такое случиться — что я увижу тебя с другой женщиной, и мне станет плохо, я почувствую себя совершенно больной.

Она мне рассказывала, что платья и пальто пришлось отвезти портнихе королевы — подкоротить перед на четверть дюйма, а то ей было неудобно и даже страшновато спускаться по витой лестнице. Я посоветовала матери одной рукой держаться за перила, но она рассердилась и отказалась, говоря, что тогда публика немедленно решит, что ей нужна поддержка, «точно какой-нибудь старухе». Мне было известно отвращение, внушаемое ей образом старости, и я не настаивала, но по ночам, пока она была в Лондоне, мне все время мерещилось, как она с этих ступенек падает.

Четвертого июля 1954 года Дитрих записывает в дневнике, что в свободный от выступлений день она в десять утра полетела самолетом в Париж, завтракала под дождем у Фуке, потом обедала с Ноэлом и его закадычными друзьями Джинетт и Полем Эмилем Зайдманом, Вивьен Ли и ее мужем, а также режиссером Питером Бруком. В Париже она заночевала, а на следующий день поутру племянница Габена отвезла ее в аэропорт «Ле Бурже»; Дитрих торопилась поскорее попасть в Лондон, чтобы не опоздать к выступлению. В Лондоне Тайнен был с нею в ту ночь до шести утра.

Инъекции с добавками амфетамина в союзе с поразительной жизненной силой моей матери работали на полный ход. Пятнадцатого июля она ударила правую ступню о ножку пианино грушевого дерева и повредила два пальца. В ту же ночь она позвонила, сказала, что придется разрезать одну из ее бесценных туфелек ручной работы, потому что давит и больно. Это было предвестье того, что через несколько лет стало тяжкой повседневностью.

Когда в Лондон явился благородный Рыцарь, всех ее английских обожателей вежливо попросили удалиться, пока она не сможет снова призвать их к себе. В результате три дня, что Рыцарь провел в столице Британии, он был совершенно счастлив, по невинности души полагая, будто она, как и прежде, принадлежит ему одному. В ту секунду, когда он уехал, возвратился Арлен; Кристофер Фрай пришел на ланч, Тайнен — к чаю, а сексуальная, ранее не возникавшая в поле зрения блондинка из Швеции — к ужину. Покончив с Лондоном, моя мать очень удобно устроилась под кровом отеля «Пале-Рояль» в Париже, где ее уже ждали Сэм Шпигель и Шевалье. Она записывала на пластинки свои песни, заказывала платья из новых коллекций, провела уик-энд в загородном доме Диора с кем-то, кто остался известен лишь под инициалами «Г.П.», и, крадучись, пряча глаза за большими темными очками, тайком от всех проникла в кинотеатр; ей очень хотелось ублажить душу созерцанием Габена в его новом фильме.

Она приняла предложение петь на большом празднестве в Монте-Карло и, уже хорошо усвоив, как это ценно, когда тебя представляет публике такая же знаменитая персона, как ты сама, а того лучше, когда даже более знаменитая, попросила своего «приятеля» Жана Кокто оказать ей соответствующую честь. Она показала Кокто текст, написанный Ноэлом, и предложила выступить с чем-то схожим, или, если он захочет, с чем-нибудь еще более воодушевляющим. Самого Кокто ей все же заполучить не удалось, — тот послал с данью в Монте-Карло их общего с Дитрих знакомца, талантливого французского актера Жана Маре, послал уплатить положенное вместо него и от его имени. Это, кстати, оказалось отнюдь не худшее произведение Кокто. Дитрих оно так польстило и обрадовало, что она заставила Фрая перевести его на английский и впоследствии то и дело перепечатывала в своих театральных программах.