Пожалуй, только квакер с портфелем министра юстиции не знал покоя. Ведь он был одним из тех немногих людей в Америке, суровый религиозный дух которых не могли смутить никакие колебания конъюнктуры. Да и какие там колебания конъюнктуры, когда приближался пролетарский праздник 1 Мая! Видения, одно страшнее другого, преследовали его по пятам.

В апреле 1920 года он приказал отделу особых расследований опубликовать сообщения о заговоре, якобы назначенном на 1 мая с целью физического уничтожения всех высших государственных чиновников. Пальмер пророчил всеобщую забастовку, повсеместное разрушение государственных учреждений, наконец, государственный перевороти признание Советской России.

И снова мракобесие затмило показавшиеся было в Соединенных Штатах признаки рассудка. Газеты перепечатывали прорицания правительственного звездочета под аршинными заголовками. Повсюду на местах полицейские силы были приведены в состояние боевой готовности. Общественные здания, церкви, резиденции политических деятелей и деловых людей охранялись усиленными нарядами полиции. Одиннадцать тысяч полицейских Нью-Йорка были поставлены на круглосуточное дежурство, общественная библиотека, вокзал Пенсильванской железной дороги и главный почтамт окружила стража. В стратегически важных пунктах Бостона стояли автомашины с пулеметными расчетами, солдаты дежурили у общественных зданий и городской тюрьмы. В Питтсбурге днем и ночью, дежурил, не смыкая глаз, взвод гранатометчиков. В Вашингтоне стража стояла по всему городу.

Наконец, наступил май, которого ждали, как космической катастрофы, и оказалось, что предсказания Паль-мера представляли собой лишь плод его неумеренного воображения.

В начале 1921 года сенат занялся расследованием деятельности министра юстиции. Пальмер сделал следующее заявление: "Я не считаю себя обязанным раскаиваться в том, что было сделано министерством юстиции. Я горжусь его деятельностью. С глубоким удовлетворением и чувством гордости я оцениваю результаты проделанного. И если, как я уже говорил, некоторые из моих агентов… проявили некоторую грубость и жесткость, то есть, я хочу сказать, не церемонились с этими иностранными смутьянами, вознамерившимися среди бела дня порушить их религию, семейный очаг и нацию, то, я думаю, это не столь важно, если особенно иметь в виду, что в общем их деятельность принесла стране много полезного".

Сенат не принял никакого решения по делу Пальмера, а в 1923 году и вовсе запретил заниматься каким-либо расследованием его деятельности.

Так закончилась эта Варфоломеевская ночь по-американски.

Наступил день, и глазам нации предстала картина сокрушительного разгрома, при виде которой капиталисты с удовольствием потирали руки, предвкушая безоговорочную капитуляцию рабочих, а "незваные пришельцы" молчали, стиснув зубы.

Рабочее движение лишилось лучших лидеров. Было почти наголову разбито и никогда уже не оправилось от удара самое боевое профсоюзное объединение в стране — "Индустриальные рабочие мира". Но ценой предательств выжила консервативная Американская федерация труда.

Разгромив боевой отряд американского рабочего движения, капиталисты не пощадили затем и своего союзника в борьбе с большевизмом — АФТ. Опираясь на массовые "патриотические" организации, они повели энергичную и успешную кампанию за проведение в жизнь "американского плана". Это был план узаконения "открытых предприятий", в которых профсоюзы переставали играть роль посредников между рабочим и нанимателем, план полной ликвидации коллективных договоров, давший судам полную свободу издавать предписания о запрещении забастовок. Удары, которые АФТ с таким усердием наносила по большевизму, теперь градом посыпались на нее. Среди победителей и побежденных она оказалась в самом неловком и жалком положении. Ее лидеры, чуть не плача, били себя кулаками в грудь и возмущенно доказывали, что они "свои", что они за сотрудничество, за американизм, против большевизма! Джон Льюис, Сэмюэль Гомперс устно и печатно обрушивались на марксизм и слали проклятия по адресу Советской России. На конференциях АФТ составлялись аналогичные резолюции. Лидеры некоторых профсоюзов в своем усердии доходили до того, что устраивали по собственному почину ловлю "красных" внутри своих профсоюзов.

Лишенные своих вождей, стачки рабочих теряли свою эффективность. Все чаще они заканчиваются поражением рабочих или зыбким компромиссом. С 1922 по 1926 год предприниматели выигрывали большинство стачек. Поэтому их количество быстро падает. Квалифицированные рабочие, видя, что федерация, которая прежде казалась им надежной твердыней труда, в действительности была колоссом на глиняных ногах, массами покидают профсоюзы.

Чтобы приостановить приток иммигрантов, в 1921 и 1924 годах конгресс принимает законы, ограничивающие въезд рабочих, прежде всего из стран Восточной и Южной Европы.

Последствия "красной паники" оказались пагубными также и для либерально мыслящей интеллигенции.

Невольно вспоминаешь "грозный круг", о котором писал де Токвиль, когда читаешь отчаянные строки из книги "Поведение толпы", написанной как раз в 1920 году Эвереттом Мартином — американским социологом. В них отразились и жуткое состояние интеллектуального одиночества и невесомости американского интеллигента, и таинственная сила арифметической философии массы, признающей только унифицированные характеры.

"Каждый принужден говорить так, как говорит толпа, думать так, как думает толпа, все истолковывать так, как истолковывает толпа. Все, что есть в человеческой душе оригинального, редкостного, утонченного, загадочного — душится. Если вы хотите добиться чего-то в этот век прогресса, вам нужно лезть из кожи вон, чтобы все видели, какой вы простой смертный. От вас требуют постоянно стать на одну из двух точек зрения, которые правильны лишь наполовину, менять любимую музыку на модный танцевальный ритм, есть ножом духовную пищу, драпироваться в флаг доминирующей партии. Иными словами, вы должны быть стопроцентным человеком толпы.

Последствия этого обычно таковы, что личность перестает принадлежать себе… Она проводит время, играя предустановленные роли, и пробавляется скопированными добродетелями и поношенными истинами".

В 1920 году в Бостоне появилось "Общество стражей и опекунов", учредители которого присвоили себе право надзора над литературными изданиями. Когда на их взгляд вышедшая книга или журнал нарушали существовавшие законы, они уведомляли об этом торгующие фирмы и намекали, прямо или косвенно, что, если данная публикация поступит в продажу, они будут подвергнуты судебному преследованию. Подобные уведомления посылались, как правило, некоему Трейси — посреднику книготорговых фирм Бостона и Новоанглийской газетно-издательской компании, а тот информировал соответствующим образом книготорговцев.

В результате продажа журналов и книг, не получивших одобрения самовольных "стражей и опекунов" бостонской нравственности, наталкивалась на большие трудности. Немногие дельцы, особенно дорожившие своей репутацией, были склонны идти на риск, если даже знали, что доводы бостонских "опекунов" смехотворны. Страх перед хлестким ярлыком и резиновыми законами о подрывной деятельности парализовал многих, и "опекуны", отлично зная свою силу, безнаказанно диктовали свою волю.

В 1926 году общество привлекли-таки к суду. Но "опекуны" на суде держались нагло, как бы понимая все значение взятой ими на себя добровольно миссии, и упорно твердили, что и впредь будут непримиримы к предосудительной литературе.

В 1930 году городской суд Бостона по заявлению "опекунов" предъявил Джеймсу Дилейси — владельцу книжного магазина, помещавшегося рядом с Гарвардским университетом, — обвинение в продаже произведений писателя Бернарда де Вото. Де Вото писал тогда: "Теперь остается лишь насладиться ароматом этой несравненной тупости. Уже одно название общества потешно донельзя. Ассоциация столь абсурдная может быть только забавным зрелищем… И тем не менее за десять лет своего существования она стала только еще более назойливой и грубой… Не обладая ровно никакими официально признанными полномочиями, она уже много лет занимается цензурой литературы в Бостоне".