— От марганцовки что-нибудь осталось? Надо Симочке прочистить желудок. Быстрее!
Представляешь себе, что творилось бы с Диной, если бы она извела лекарство на свои волосы? Правда, марганцовка не помогла. Но она же надеялась…
Да, согласие между нами частенько нарушалось, И победительницей из наших схваток всегда выходила я. В нашем положении иначе и быть не могло. Дина понимала, что я не рада своему торжеству, что я стыжусь его. Она молодая, я — старая, но сила на моей стороне. Как бы то ни было, не мне же приходится скрываться. И Дина не обольщалась — вспыхивала, но вскоре одумывалась и уступала.
Однако то, о чем мы говорили вечером первого января, ничего общего не имело с прежними нашими размолвками. Я не узнавала Дину. Передо мной была белая маска, а не лицо. И такая категоричность… Я растерялась и обессилела перед ее решительностью. Чувствовала, что на этот раз никакие уговоры не помешают Дине уйти. Мне остается одно — оттягивать время.
— Ладно, — сказала я. — Вот придет Леонид — посоветуемся.
На белой маске вдруг появились признаки жизни. Но не мои слова ее оживили. Я даже не уверена, что они до нее дошли. Нет, Дина увидела меня. Увидела и всплеснула руками:
— До чего же вы осунулись! Я-то весь день валяюсь в постели, а вы работаете. Поешьте и ложитесь. Скорее. Да не смотрите на меня так, я не собираюсь бежать от вас тайком. Можете спокойно спать. Сегодня не уйду. Обещаю.
Подоспел Леонид. В первый раз с тех пор, как Дина перебралась к нам, мы вместе поели. Обычно она из своего убежища не выходила. Днем, когда мы были на работе, на наружной двери висел замок: никого нет дома — и весь сказ. Малейшая оплошность могла выдать. Дину и Симочку и — что кривить душой? — меня и моих детей заодно с ними.
Время между окончанием работы и сном мы — Верочка, Леонид и я, когда Верочка еще была с нами, — проводили в проходной комнате. Окно занавешено одеялом (это от нас требовали), а наружная дверь не заперта (это мы сами придумали). Голоса мы не понижали: если кто пройдет мимо, пусть, на всякий случай, слышит нас. Дом открыт для всех. Нам нечего таить от людей…
Первое января 1943 года. Каждая минута — ссадиной на сердце. Я задула лампу: пусть Дина думает, что мы легли спать. У нее ведь, само собой, было темно. Всегда темно. Я хотела тихонько переговорить с Леонидом. Но Дина позвала нас к себе.
— Завтра я ухожу, — сказала она твердо. — Ночью, попозже, пойду к Лукерье. Может быть, она меня с кем-нибудь свяжет. Не исключено, что и я на что-нибудь годна. А если провалюсь, поверьте, никто от этого не пострадает. В случае чего, передайте Зое мою просьбу и в дальнейшем заботиться о маме.
Лучше бы мне промолчать. Но в голове мелькнуло: «А Зою-то она вчера заметила и про маму слышала». Я обрадовалась и брякнула сгоряча:
— Вот и хорошо, схожу к Зое, посоветуюсь. Может быть, она вас проводит.
— Оставьте ее в покое, — резко ответила Дина, — мне не нужны провожатые. Дорогу в Пустыльники я знаю. Проберусь огородами. Дом Лукерьи — третий с краю. Так ведь Зоя сказала? Найду.
Что было делать? Сегодня Дина еще ночует у нас. И на том спасибо. Если обещала, значит, останется. Надо набраться сил, чтобы удерживать у себя Дину сколько возможно. Я уснула почти счастливая. А когда проснулась на рассвете, в сердце будто что-то оборвалось. Я знала, что Дину мне не удержать.
Несколько дней назад Леонид раздобыл где-то пачку маргарина. В доме оставалось еще немного пшена. Я сварила кашу. Леонид наспех позавтракал, предупредил, что не знает, будет ли ночевать дома. Встревоженный, он наказал мне не отпускать Дину.
Проводив его, я пошла к Дине. Она сидела на своей кровати, завернувшись в одеяло с головы до ног. Лицо было обращено ко мне.
Я, крепясь, поставила на стул возле нее блюдце с кашей:
— Еще недельку, Дина…
И запнулась. Бог мой, что я увидела в ее глазах! Язык не повернется сказать. Ненависть я в них увидела. Ненависть ко мне, норовящей сломить ее волю. Я оцепенела перед лицом этой непостижимой враждебности, перед язвительной усмешкой, исказившей красивый рот Дины. Не помня себя, она осыпала меня упреками: я, мол, ее в тюрьме держу, и мне это нравится, мне льстит роль тюремной сестры милосердия. А ей опостылело мое милосердие.
Что переживала я в эти минуты — досаду, растерянность? Не знаю. Помню только страх, дикий страх, который обуял меня. Без слов, с протянутыми руками, я бросилась к Дине. Одеяло в белом пододеяльнике распахнулось и сошлось за моей спиной. Дина прижала меня к себе, уткнулась головой в плечо.
— Вы мне мать, — шептала она, — никого не знала преданнее, чем вы. Свою родную мать я едва помню. Вы ведь знаете, ее заколол петлюровец. Сжальтесь, отпустите меня! Я не враг своим близким. Я не хочу, чтобы из-за меня и вас закололи или повесили. Мама моя дорогая, светлый вы мой человек…
Такие слова она мне сказала. А я в ответ ничего. Онемела.
Вечером, вернувшись с работы, я, как обычно, принесла Дине поесть и сама перекусила. Мы не обмолвились ни словом. В последние дни мы говорили много больше, чем могли себе позволить в наших обстоятельствах. Погасив свет, я села на край кровати нести караул. Не упустить, во что бы то ни стало не упустить Дину. Нервы, однако, были истощены до предела. Усталость оказалась сильнее меня. Я сидела, сидела, и — ума не приложу, когда это случилось, — голова упала на подушку.
Чувствую, теплые губы касаются моей щеки. Верочка… Губы моей Верочки. Я хочу ее обнять, но она почему-то отстраняется от меня. Уходит все дальше и дальше. Вот уже ее шаги гаснут за дверью.
Меня будто подбросило на кровати. Темно, тихо, и пахнет бедой.
Я сунула ноги в валенки, накинула пальто и бросилась задами к огороду Ивана Зубова. Где-то здесь мы 31-го встретили Зою, когда она возвращалась из Пустыльников. Я остановилась у камня, которым мы прикрыли Симочкину могилу. Он и раньше здесь лежал. Когда ты вернешься домой, ты его увидишь. Теперь уже ни для кого не секрет, что этот плоский камень с острыми выщербленными краями — надгробье погибшему ребенку.
Где задержали Дину — по дороге или уже в самой деревне? Кто знает?
Сердечный привет от Леонида.
Твоя Елена Чистякова.
В тот год Борис, студент четвертого курса, первый раз увидел море. Его премировали путевкой в южный дом отдыха. Несколько дней он следовал всем заповедям, начертанным на транспаранте у входа в главный корпус: «8 утра — физ. зарядка на берегу моря. 9.00 — завтрак. Солнечные ванны — не позже 12.00…» Сразу после завтрака он бежал к морю, нырял с разбегу и подолгу плавал. Выскочив из воды, плашмя бросался мокрым телом на песок. Его развлекали неожиданные позы окружающих его людей, он с интересом наблюдал игроков в шахматы и домино, которые, поджав ноги, сидели кружком на песке, как на ковре, подставив загорелые спины солнцу. Ему нисколько не мешал оживленный визг детворы, плескавшейся у самого берега, и потешали неуемные окрики мам и бабушек: «Юра, вылезай сию же минуту! Ты уже весь синий… Погоди, погоди, о мороженом и думать забудь…» Или совсем наоборот: «Анюта, ты что стоишь на берегу? Скорее! Вода сегодня как в ванне…» Окрики сразу выдавали характер мамы или бабушки.
Но в один прекрасный день Борису вдруг все это надоело. Захотелось прийти сюда на рассвете, побыть одному. Без голых тел на песке, без панических возгласов мам и бабушек. Оказаться лицом к лицу с морем и солнцем, ощутить простор.
Каменные ступени, до блеска отполированные множеством ног, деловитых, праздных — бредущих, стремительно снующих вверх и вниз. Борис вприпрыжку сбегал, держась самой середины лестницы. Ненужные, спешили ему навстречу деревянные поручни по обе ее стороны. Несколько шагов по гладкому парапету, прыжок с каменных мостков — и вот он — простор. Внизу море. Вверху небо. Две горизонтали, два пространства. Вселенная. И посреди вселенной, он сам.
Вдруг Борис заметил, что не он один, поспешил на берег на самой заре. Тоненькая девичья фигурка. Лицо закинуто к солнцу, коротко остриженные черные волосы чуть растрепались на затылке. Девушка шла вдоль берега, не глядя по сторонам. Только наклонилась налево, направо, скинула тапочки и, неся их в руке, пошла дальше, босиком по колючей гальке, как по вощеному полу. Борис смотрел ей вслед, пока высокая легкая фигурка девушки не пропала из виду. И усмехнулся своей мысли: «Как стебелек из почки. Толкнулся в створки и потянулся к солнцу».
