— Оставьте, я сама…

Она обмыла Симочку. Одела в голубой шерстяной костюмчик, в зимнее пальтишко, меховую шапочку, не забыла и про варежки, заботливо обмотала его шею шарфом. Помедлила — и натянула ему на ноги валенки. Взяла Симочку на руки.

Мы вышли из дому. Ночь была темной. Черное небо. Черная земля. Сыро, промозгло. Под ногами чавкает. Сверху какая-то крупа: то ли дождь, то ли снег. Другого такого декабря и не припомню — лютые морозы в начале месяца, а потом оттепель до Нового года.

Стараясь не шуметь, мы миновали несколько домов. Дина шла первой, с Симочкой на руках, а за ней Леонид, я замыкала шествие. Не сговариваясь, мы остановились у огорода Ивана Зубова. Зубов служил в полиции: никто не заподозрит, что на краю его угодий обрело вечный покой еврейское дитя. На обратном пути мы услышали: кто-то идет. Шарахнулись в сторону. Представь, это была Зоя. Я молча притянула ее за руку, приблизила к ней вплотную свое лицо, чтобы и она меня узнала. Только когда мы вошли в дом, я в двух словах рассказала Зое о случившемся. До той ночи даже она не знала, что Дина с малышом у нас. Я рассудила так — если что, пусть гром разразится лишь над моей головой, никого больше не задев. Будь такая возможность, я бы даже от собственных детей схоронила тайну. Я, конечно, понимала, что обольщаться глупо. Если уж дойдет до этого дело, пойди докажи, кто знал, кто не знал… И я подчас мучаюсь мыслью, что своим желанием оградить от опасности Зою я совершила преступление перед твоей Диной — обрекла ее на такое одинокое и беспросветное затворничество, еще более усугубившееся после того, как забрали Верочку. Но в тех навалившихся на нас обстоятельствах зачастую трудно было сообразить, что лучше, что хуже. Если бы у Дины была подруга — ее сверстница, может, это бы немного согревало ее и она бы не задумала того, что решило ее судьбу.

Само собой, в ту ночь, в ту беспросветную новогоднюю ночь мы и не помышляли о том, чтобы сохранить тайну от Зои. Да и Дина едва ли заметила, что в дом вошел еще человек. Во всяком случае, на присутствие Зои она не обратила никакого внимания, как, наверно, не видела ни меня, ни Леонида. Дошло ли до ее сознания то, что Зоя рассказывала о твоей маме? Так или иначе, ни назавтра, ни на следующий день она ни словом об этом не обмолвилась. А рассказывала Зоя, что твоя мама прячется в ближней деревне, у некоей Лукерьи Пузыревой. В тот день, 31-го, Зоя отправилась в деревню, чтобы отнести твоей маме немного еды, и хотела сразу же вернуться в город. Но по деревне пронесся слух, что в окрестностях шныряет карательный отряд. Лукерья попросила Зою до темноты переждать с твоей мамой в лесу. Только в полночь Зое удалось выбраться из деревни. Кралась задами, огородами и наткнулась случайно на нас.

На сегодня хватит. Сил больше нет. Завтра продолжу. Трижды повторяешь ты в своем письме, чтобы я тебя не щадила, рассказывала все подробности. Пожалуй, ты прав — знать наверняка не так мучительно, как воображать себе все, что могло произойти. Ты убедил меня, убедил. Я постараюсь выполнить твое желание.

Е. Ч.

15 ноября 1944

Дорогой Борис!

Ты хочешь знать, где мы прятали Дину и Симочку, Наша квартира тебе знакома не хуже своей собственной. Две комнаты, одна из них проходная, и маленькая кладовка, где мы когда-то хранили кадушку с квашеной капустой или заготовленные на зиму огурцы. Недели две Дина и малыш прожили в этой кладовке. Но я видела, что там они пропадут. Холодно, и даже жаровню нельзя поставить. Сквозь щели пробивался бы свет. Я ломала себе голову, как быть, и надумала вот что: Дина и Симочка поселились у нас через неделю после того, как город уже был «Judenrein»[15]. Если они не попались никому на глаза в ту ночь, когда пришли к нам, в комнате им грозит не большая опасность, чем в холодной кладовке. На том и порешили: мы трое заняли проходную комнату, а Дина и Симочка устроились во второй. Их дверь всегда была заперта. Один ключ у Дины, другой у меня. Поверишь или нет, так мы и жили, не мудрствуя лукаво. Дров у нас не было, в доме холод — зуб на зуб не попадал, поэтому плотно притворенная дверь ни у кого не могла вызвать подозрений. Многие семьи, даже имевшие большие квартиры, ютились в одной тесной комнате, чтобы не расходовать тепло. В то время люди редко навещали друг друга. Пирушки устраивали у себя только такие, как Иван Зубов. К тому ж, как ни бейся, ничего надежнее мы придумать не могли. Правда, в случае крайней необходимости одну доску под кроватью Дины можно было приподнять и соскользнуть вниз. Но к этому так и не пришлось прибегнуть. Вполне вероятно, что наш примитивный тайник мог служить нам верой и правдой именно потому, что никто не предположил бы в нем тайника: не подвал, не чердак. Если бы не смерть малыша, которая повлекла за собой еще целую вереницу несчастий, это убежище, возможно, не подвело бы нас до самого освобождения.

Но вернемся к тем страшным дням начала 43-го года. Когда я первого января после работы зашла к Дине, я заметила, что к еде, которую я ей оставила, она не притрагивалась. Опустив глаза, она поднялась мне навстречу:

— Спасибо, Елена Максимовна, спасибо за все, что вы для меня сделали, но оставаться у вас больше не могу. Я ухожу. Сегодня же ночью.

— Что это значит? Куда вам идти?

— Раньше или позже меня все равно схватят. Так чего ради мне и вашу жизнь ставить под угрозу?

Я слушаю ее, а у самой голова кругом. Думаешь, это была наша первая размолвка? Тебя, конечно, удивляют мои слова: о чем пререкаться, когда жизнь висит на волоске? Но, представь себе, неурядицы все же возникали.

— Покажите мне вашу продуктовую карточку, — попросила однажды Дина. — Я еще не видела немецких карточек.

Я удивилась: что это ни с того ни с сего? Но возражать не стала, показала ей мою карточку. Она ее долго рассматривала, изучала, потом молча вернула мне.

Это было ранним утром. Мы могли позволить себе перекинуться несколькими словами или на рассвете, когда город еще спал, или поздним вечером, когда город уже спал. Да и разговоры наши — одно название. Как глухонемые: больше руками, чем словами… В тот день мы были в доме втроем: Дина, Симочка и я. Дина своим легким шагом пересекла комнату и прямо к комоду. Выдвинула верхний ящик и так же тихо задвинула его. Взялась за второй ящик — что-то перебирает в нем, считает. От комода — к шкафу. Открывает дверцы, прикидывает что-то.

— Сегодня же пойду в деревню, выменяю несколько простынь, — заявляет Дина, а у меня голос срывается:

— Дина, бог с вами… Вы же понимаете…

— Что тут понимать? Подстригу волосы, подкрашу их марганцовкой. У меня сохранилось немного… Никому и в голову не придет, кто я такая.

— Я этого не допущу, — возразила я твердо.

Стою против Дины и пережидаю бурю. Пока Дина не остынет, и мне не будет покоя.

— Ах, вы не допустите? А я что же? И не человек вовсе? — и такая безысходность, такое отчаяние в голосе, что уж лучше буря. И я, поверишь ли, радуюсь, когда она с возмущением бросает мне: — В такое время только и заботы, что хранить мое добро! Как вам не совестно так обращаться со мной, Елена Максимовна?

Я дала Дине слово, что в дальнейшем не буду обходить ее в своих повседневных нуждах. Придется менять вещи на продукты — одна простыня моя, одна ее, одна наволочка моя, одна ее. Только к твоим да Верочкиным вещам мы договорились не прикасаться, как бы ни было трудно. Пусть дожидаются вашего возвращения. В глубине души я знала, никакие наши пожитки все равно нам уже не помогут. В ряду то и дело возникавших запретов вдруг оказалось, что начисто отменены всякие сношения с деревней. Не знала я только того, что скоро Дине, уже ничего не понадобится. Многие из ваших вещей до сих пор у меня. Что касается пакетика с марганцовкой, который я выманила у Дины, прикинувшись, что у меня болит горло, то всего лишь неделей позже она в отчаянии бросилась ко мне: