Но мелькнули в глазах Ольги добрые огоньки, и Беженцев, целуя руку, слегка к ней прикоснувшись холодными губами, почтительно сказал:
— Надеюсь завтра откланяться. Вечером я еду непременно.
— Если будете еще раз в Москве, непременно заходите к нам, — говорит Ольга, стоя в полуоборот и нажимая кнопку звонка к швейцару. И так равнодушно и таким ледяным голосом говорит она, что Беженцеву хотелось расплакаться…
Дверь открыта. И плавно, и медленно скрывается за ней Ольга. Едва пожав руку Курченинову, Беженцев бросился к тройке и крикнул:
— Ну, сломя голову! Дави всех по пути!
Тройка помчалась, тяжелая и грузная. Лошади хрипели и вздрагивали под кнутом. Но не было все же впечатления быстрой езды, и со скрежетом Беженцев тосковал об автомобиле, который так идеально быстро мчал вперед и в котором она, Ольга, была так прекрасна и так близка. Неужели все это сон о прекрасной Аннабель Ли, сон, который никогда, как все сны, не повторится?
VI
Было уже пять часов утра. Взяв ванну, Беженцев бросился в кровать с твердым намерением немедленно заснуть. Позвал к себе свои обычные видения, которые успокаивали его — воспоминания детства. Такие чистые, нарядные. Много света в них и любви. Не такой, как теперь. И всегда эти воспоминания согревали его душу теплом и негой. И, отдаваясь им, как вечному сну своему, обыкновенно отдавался он крепкому реальному сну.
Но сейчас тревога в душе прогоняет все призраки, кроме одного.
Стоит Ольга и мучительно смотрит на него.
И говорит:
«Разгадай, и тогда я — твоя…»
Сказала она это, или нет?.. Нет, не сказала… Но что она говорила?
И красными вспышками зажигаются в его мозгу ее слова:
«Потому что люблю… Теперь — бездна… Он спасает меня от правды… Ненавижу правду…»
Мучительное уравнение. Все из неизвестных. И все-таки это — самая лучшая загадка жизни, которую Беженцев когда-либо встречал…
И беспомощно барахтаясь, как утопающий, в этих полусловах-полунамеках, Беженцев дождался позднего рассвета, не смыкая глаз.
К утру он стал забываться. Прилегли к подушке новые тени. Сделалось теплее на душе. Поплыли какие-то образы, мягкие и баюкающие. И голоса зазвучали, успокаивающие, как голос матери.
И вдруг резкий стук в дверь.
Беженцев открыл глаза и машинально посмотрел на часы. Без четверти девять. Кто это может стучать? Телеграмма? Не от кого. Давно он «в отпуску» из департамента любви. И некому посылать нелепые, истерические, угрожающие и молящие телеграммы.
Стук повторился.
— Кто там? — сердито и резко закричал Беженцев.
— Барин, вас спрашивают.
Беженцев застыл. Кто? Она? Или глупый муж, только к утру понявший, в чем дело?
— Пожалуйста, спросите фамилию.
— Вот карточка.
В тревоге, точно сброшенный с большой высоты, Беженцев весь в туманных предчувствиях соскочил с кровати и быстро стал одеваться. Захлопнул чемодан, из которого неряшливо торчали небрежно брошенные туалетные принадлежности, осмотрел всю комнату и, наскоро освежив лицо и руки одеколоном, открыл дверь.
В дверях стояла Ольга.
В той же ротонде. Такая же спокойная, с тем же ласковым светом своих ясных глаз.
Беженцев отступил. Ольга вошла и закрыла за собой дверь.
И, когда он протянул свои руки, Ольга, гибко уклонившись, прошла вперед и, сбросив ротонду, опустилась в кресло.
Голос Ольги звучал ясно и твердо.
— Когда мы приехали, у мужа на столе лежала срочная телеграмма. Его вызывают в Клин по неотложному делу. Он уехал с первым поездом. Я пришла к тебе проститься. Я не спала. Я думала о тебе. Я читала те главы из твоего романа «Грани сердца», в котором ты описываешь сцену последнего прощания влюбленных. Я плакала. Я хотела увидеть тебя еще раз. Потому, что раньше я любила тебя за твои произведения. А теперь люблю тебя за твою душу.
Беженцев сделал шаг и, склонившись, обнял ее, положив голову на ее колени.
— Теперь ты молчишь. Это — хорошо. Страдание никогда не кричит.
— Кто ты? — не подымая головы, спросил Беженцев.
— Ты никогда не узнаешь.
— Почему?
— Потому, что я люблю.
— Кого?
— Тебя.
Беженцев поднял голову и не узнал лица Ольги.
Нет радости жизни. Нет ясности и безоблачности. Нет синих небесных глаз. Скорбью потемнело лицо. Страданием искривились губы. И эти прекрасные уста, которые так любовно лобзали, точно шепчут сейчас предсмертную молитву.
— Что с тобой, Ольга?
— Я люблю тебя.
— Но сейчас… сейчас… мне страшно обнимать тебя… мне страшно видеть твои бледные губы… я боюсь тебя…
Ольга улыбнулась светлой улыбкой.
— Сядь рядом со мной.
Ольга улыбнулась еще яснее. И вдруг зарозовели уста, и румянец, как предрассветная заря, коснулся белых щек, и к устам прилила алая кровь, и бог счастья зажег огни в небесных глазах, как Бог зажигает звезды в небесах.
И восторженный, сжал ее Беженцев в своих объятиях и восторженными поцелуями осыпал он ее лицо.
Осыпал своими поспешными, торопливыми поцелуями и пил ее ответные лобзания, более спокойные, но более глубокие, до боли страстные, блаженно-вкусные и похожие на вечность.
И в мгновенье, когда не стало дыханья, когда сердце разрывалось от счастья близкого взаимного обладанья и бесконечности пришедшей радости, Ольга вдруг встала и оттолкнула от себя Беженцева.
И опять страдание склонилось к ее прекрасному лицу. Опять тени, злые и, как могила, темные окружили ее ясный взор и сделали бледными, ее страстно-красные уста.
— Что с тобой, Ольга?
— Не надо, не надо… — шептали ее бледные уста.
— Ольга…
— Молчи. Я — проститутка… Продажная… Вся изгажена… Грязь на мне… Пауки холодные ползали по телу…
Беженцев потерял сознание…
VII
Очнулся он в хороший зимний день. Солнце, такое редкое в декабре, точно весной смеялось. На замерзших окнах капризные узоры преломляли, смеясь, лучи, и, как музыка, спокойный свет обнимал комнату.
Ольга сидела у изголовья.
Когда Беженцев увидел ее, после красивых зимних лучей, он радостно вздохнул. Конечно, это был кошмар. Его Ольга, любимая Ольга — здесь. Все хорошо. И жизнь прекрасна. А творчество — самая лучшая радость…
— Ольга…
Она наклонилась к нему.
— Тебе лучше?
Как это знакомо… Какой изумительно близкий голос… Да… Да… Он помнит этот голос… Это было в Италии… На Ривьере… Где это… Рапалло? Портофино? Нерви? Там осенью ласковое море точно также ласково шептало. И Ольга шепчет… Шепчет…
— Шепчи, Ольга, шепчи, — говорит, закрыв глаза, Беженцев.
— Хорошо, любимый. Я прошепчу тебе одну сказку. Дай слово, что она останется в твоем сердце. И ты не оскорбишь меня тем, что вынесешь душу мою на площадь, всем людям… Не расскажешь никому ни в одном своем произведении…
— Хорошо, — тихо ответил Беженцев. — Ведь я люблю тебя.
— Меня любит твой каприз. Твои художественные поиски. Твое упрямство избалованного жизнью и женщинами человека. Ну, как ты можешь любить меня, не зная меня?
— Я все-таки люблю тебя. Ты мой прекрасный сон. Ты моя Аннабель Ли.
— Слушай, эта Аннабель Ли расскажет тебе маленькую сказку. Хочешь?
— Говори. Но только раньше поцелуй меня.
— Как сестра и как мать, целую я тебя.
И Ольга поцеловала его в лоб и щеки и едва коснулась его губ.
— Теперь слушай сказку. Жила была юная царевна. И снились ей все волшебные сны. Грезились прекрасные царевичи.
Она замолчала.
— Знаешь, я подумала сейчас… Я буду говорить твоими словами… Все эти слова у меня вычитаны из твоих произведений. Все это не то, что хочет сказать мое сердце…
— Говори просто.
— А просто мое сердце хочет тебе рассказать не сказку, а повесть одной маленькой и никому неинтересной жизни. Вот эта повесть.
«Жила простая и красивая девушка. Было сердце у нее маленькое и даже глупое. Как все девушки, ждала она любви и счастья. Конечно, в замужестве.
