Он смотрит ей прямо в голубые глаза, точно желает прочитать все тайны ее сердца. Он восторженно любуется ее алым румянцем и, забыв про все окружающее, смущенно говорит:

— Позвольте поцеловать вам руку?

Анелька протягивает ему мизинчик. Один только мизинчик. Остальные пальчики крепко пригнуты к ладони. И Боренька целует мизинчик, и ему кажется, что душа его наполняется безмерною и неведомою миру радостью.

Боренька сидит в тумане. Его сердце бешено стучит и в мозгу горит одна мысль:

— Поскорее, поскорее, поскорее!..

Он не отдавал себе отчета ни в чем. Не понимал этого захвата, в который он попал, не понимал силы магнита, который так властно его притянул и теперь не выпускает. Волна подхватила его. Разум будет темен до тех пор, пока не угомонится сердце от своего безумного припадка.

Он шепчет бессвязные слова Анельке о счастье. Лицо панночки разгорается все сильнее и сильнее. Губы, влажные и зовущие, делаются ближе. Вот-вот коснутся его воспаленных уст… Нет, это — мираж. Это — горячечный бред. Это — жажда поцелуя родит миражи.

Анелька щурит глазки, смеется, поддразнивает, поощряет. Вот она встала, как только что родившаяся богиня. Они пошли рядом. В полутемном коридоре Боренька ощутил близость ее горячего тела, Он с невероятной для себя смелостью, потянулся к ней, обнял мягко за талию, привлек к себе. На щеке — ожоги от ее горячего лица. Вот… вот… милые губы…

Но Анелька отстраняется и тихо говорит:

— Здесь нельзя… Увидят…

И Боренька смело ведет ее в свою комнату и здесь, как безумный, охватив цепкими объятиями, начинает целовать ей волосы, лоб, уста, все лицо.

И склоняется пред ней на колени.

— Анеля, я люблю вас. Будьте моей женой.

Анелька хохочет.

— Вот и не буду… За то, что вы без спросу целуете… Разве так можно?

— Радость моя солнечная…

— А любить меня будете?

Панна Жозефина впорхнула в комнату и остановилась в дверях. Между глазами обеих женщин пробежала телеграмма. Все было понятно. Панна Жозефина пошла разливать шампанское.

Хмельницкий протянул руку к бокалу. И сразу ему стало легче.

Тост за жениха и невесту, для него совершенно неожиданный, вывел его из равновесия, в котором он насильственно удерживал себя сегодня. И, когда он увидел сияющее лицо Бореньки, он прошептал:

— Дурак!

И, как всегда, любуясь личиком Анельки, ангелоподобным и пышущим жаждою ласки, он подумал:

— Слава Богу!

Уже второй год его сердце и мозг были заняты Анелькой. Второй год он то любил ее, то боялся ее, как воплощения всех земных ужасов. Вечно боролся с собой. Обуздывал себя и свое влечение к красивому молодому животному, искавшему упорно мужа среди учащейся молодежи. Инстинктом чуял он опасность для своего сердца сломаться на той авантюре, в которой честолюбивая, но необразованная девушка находила весь смысл своей жизни. И видел он в огоньках этих прекрасных глаз предостерегающий маяк, а не зовы страсти…

И уберегся. Не попал в силки. Остался в стороне. И несчастный Боренька теперь будет расхлебывать кашу.

Пили, еще и еще пили за здоровье жениха и невесты. Гродецкий нагло смотрел на губы Анельки, а она, поддразнивая его, не переставая, проводила по ним своим острым розовым язычком. Боренька видел это и как-то спокойно у него было на сердце. Она моя, — остальное все — чепуха и чушь…

— А все-таки, — совершенно неожиданно даже для себя проговорил громко Боренька, точно в раздумье, — это ужасно, когда узнаешь, что даже среди студентов есть шпионы.

Все смолкло: слишком поражены были все. Боренька воспаленными глазами смотрел на Гродецкого. Но тот собрал, по-видимому, все свои силы и спокойно отвечает ему спокойным взглядом.

— Неужели есть такие негодяи? — спрашивает Анелька.

— Есть, — отвечает Боренька твердо и опять упорно смотрит на Гродецкого.

— Отчего же вы, если знаете, не назовете их по имени?

— Придет время, назову. А пока только предупреждаю…

Хмельницкий, уже полупьяный, загрохотал басом:

— А ты, Борька, прямо скажи, в кого метишь?

— Да ни в кого. А просто говорю.

И, наклонившись к Анельке, он шепнул ей правду о Гродецком.

Ноздри Анельки расширились. Глаза засверкали. Она с нескрываемым любопытством взглянула на Гродецкого, и жадная улыбка, улыбка на все идущего любопытства, заиграла теперь на ее хищных, губах. Она повела змеиным язычком по губам и кивнула Гродецкому головой.

А Боренька спокойно продолжал говорить с панной Жозефиной. Он был счастлив. Ревность к Гродецкому исчезла окончательно. Он убил своего врага одним словом…

Разошлись под утро. Боренька пошел провожать Анельку, и все гости вышли на улицу веселой шумной толпой. Боренька крепко прижимал к себе Анельку, но она шалила, вырывалась, убегала от него и незаметно кокетничала с Гродецким и Хмельницким.

Прильнув к Хмельницкому плечом, точно на ходу, Анелька прошептала:

— А я думала, что вы меня больше любите…

Хмельницкий отодвинулся, вздрогнув.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что я за вас охотнее пошла бы замуж… Как я вас любила…

И, метнув на него гневными глазами, она убежала к Бореньке. По дороге Гродецкий шепнул ей:

— Первая ночь — моя.

Отшатнулась от этой наглости Анелька, но потом, подумав мгновение, ответила:

— Совесть купить легче, чем тело.

И так посмотрела на Гродецкого, что тот все понял, и, не прощаясь, скрылся, слившись с темнотой за поворотом улицы.

Боренька шел радостный и беспечный. В голове реяли светлые призраки. Счастье пришло полное, красочное, сочное и юное. В душе было уютно, и будущее, точно весенний поток в ярко-зеленых берегах, убегало вперед радостно сверкавшей полосой.

Он прижимал к себе крепко руку Анельки, иногда тайком целовал свою любимую томительно долгим поцелуем, после которого оба они смеялись сдавленным смехом страсти.

И смеялись впереди старики. Смеялся Хмельницкий. Смеялось холодное петербургское небо.

Ночь была душная, тяжкая, скалой давившая грудь.

И Саня спала неспокойно, и ее грешные, весенние сны сменялись кошмарными видениями, черными и пугающими, влекшими в черную и пугающую, как смерть, бездну.

Было тоскливо в эту ночь, хотя она была белая, прозрачная, неподвижная и ласковая.

Точно она не приходила эта белая ночь сегодня после яркого солнечного дня.

Она, эта белая ночь, была тем же ярким днем, только успокоившимся, тихим, мечтательным.

Вся обвеяна эта белая ночь сонными грезами, и в паутине светлого тумана реют эти грезы над изголовьем людей и ласкаются у сердца девушек, как теплые всплески южной волны нежатся на горячем песке…

А черные тени кошмарных богов ночи стерегут эти сонные грезы и неуклюжими чудовищами вторгаются в сердце, — и меркнет, и гаснет белая ночь, и траурная завеса падает с неба, и падает сердце в пропасть, и, падая, звонко бьется…

И Саня проснулась, наконец, от этого кошмара, в момент, когда в холодном ужасе проваливалась в бездну.

Проснулась и, нелепо глядя вокруг себя, озиралась со страхом, точно везде по углам стояли черные тени и сторожили мимолетную радость, чтобы прогнать ее, и вместо нее ввести вечную печаль.

Проснулась Саня и, как ребенок, сидит на постели, положив подбородок на колени согнутых ног.

Страх тает и растаял. Сердце угомонилось и дышать стало легче. И в просветлевшей памяти опять, точно от пороховой нити, засветились старые, прежние огни и озарили старую, прежнюю муку.

Вот отчего подсторожила черная тень светлый сон и прогнала его. Вот отчего вместе с грешным весенним сном пришла в душу и неуклюжая черная тень ночного кошмарного бога…

Уже уходила зима, и быстро таяли остатки грязного снега. Становилось теплее, — и где-то вдали — чуялось сердцу, — уже народилась весна и медленно — красиво движется к нам, к северу.