И, вся во власти этого желания, опять, по обыкновению, машинально, читала чужие телеграммы, считала слова, получала деньги и отдавала сдачу Маруся. И часто-часто оборачивалась она к входной двери, ожидая, что там промелькнет знакомая фигура того молодого, юного, прекрасного…

Шли часы, мелькали люди. Маруся уходила обедать, вновь приходила, и вновь тусклыми и глупыми, ничего не стоящими казались ей все телеграммы, что считали люди нужным посылать.

И только к вечеру пришел опять он.

В отделении никого не было.

И Маруся, вспыхнув алой краской, увидела его сразу, когда он вошел. И с сильно забившимся сердцем ждала она его и, когда он подошел и дрожащею рукою приняла телеграмму.

И впилась в нее глазами.

«Родная деточка. Не могу больше любить тайно. Ты должна сказать все маме. Молю, пусть позволит она приехать. Хочу твоей ласки. Безмерно люблю тебя. Тоска сожгла меня всего».

Маруся перечитала несколько раз текст телеграммы, делая вид, что она ошибается в числе слов.

— С вас один рубль семьдесят, — говорит она притворно холодно подателю.

И смотрит на него жадно и любопытно.

Какие у него глаза! Точно молящие, скорбящие, плачущие.

И какой он молодой! Даже легкий румянец на щеках. И небольшие усики, черненькие, над красными губами.

Было неловко долго смотреть, и Маруся отсчитала сдачу.

— Merci, m-lle, — прозвучал спокойный, низкий голос.

— Пожалуйста, — ласково отвечает Маруся и видит тотчас, что в телеграмме есть пропуск: не обозначен город.

И она взволнованным голосом говорит ему:

— Вы ошиблись, m-eur, в телеграмме не указано, что нужно в Ялту.

И ей сделалось стыдно за нескладность своей фразы.

— Разве? — удивился он. — Позвольте, я исправлю.

И он протянул руку.

И такой красивой показалась Марусе эта рука, «страдающая рука», — прибавила она в своем уме, — что страстно захотелось ей поцеловать эту руку…

Он написал название города.

— Простите, с вас еще пять копеек.

И Маруся уже жалеет, зачем она сказала эти грубые, денежные слова. Невелика беда. Могла бы она и сама внести такую сумму…

А прекрасный голос звучит уже с удивлением и иронией:

— Но как вы узнали, m-lle, что нужно в Ялту?

Маруся смешалась.

Действительно, как она сделала такую ошибку? Зачем она так грубо выдала тайну?

И смущенным голосом, сильно заалевшись, она тихо произнесла:

— Но ведь вы по этому адресу отправляли телеграмму вчера, а у меня память хорошая…

— Даже слишком хорошая, — неожиданно резко отвечает он и, круто повернувшись, быстро уходит.

А Маруся сидит, точно ее кто-то ударил по голове. Мысли сразу спутались, и только одно ясно чувствовалось, что он рассердился, и что она совершила нехороший поступок…

Вечером пришел ответ:

«Романтизм. Повторяю — терпение. Мама — человек предрассудков. Сразу нельзя. Не приезжай».

Маруся возненавидела ее.

Она — Надежда Аркадьевна Осьминина. И адрес отвратительный — Виноградная, дом Глинки.

И Маруся чувствует беспредельную ненависть к этой женщине, к дому, где она живет, к улице, где этот дом находится.

И сидела, ожидая вновь его, с его телеграммой всегда такой пылкой, страстной, прямой и смелой.

На этот раз пришла горничная.

Красивая, подвижная блондинка, на лице которой были написаны все городские пороки.

Быстро протянула телеграмму и быстро сказала:

— Двенадцать всего слов. Пожалуйте, семьдесят пять.

И протянула деньги.

«Приеду. Не могу. Целую. Ника».

Горничная ушла. И от нее остался запах какого-то скверного, острого, как уксус пахнущего одеколона. И остался на душе Маруси осадок какого-то скверного дела, какого-то скверного настроения от этой горничной, такой наглой и, по-видимому, знающей все секреты барина.

Телеграммы прекратились.

День за днем ждала их Маруся. И не было их.

И не появлялся тот красивый и нервный, и его горничная не приходила тоже.

Уехал он. Уехал. Слишком сильно любит он. Слишком сильно страдает.

И поехал разрушать все препятствия. И, наверное, победит их. Он ведь смелый, как рыцарь. Глаза у него рыцарские и такая тонкая рука с длинными пальцами…

И Маруся погрузилась в дрему от мыслей о нем. И шел ее трудовой день незаметно. И, когда вернулась она домой, тотчас сладко заснула она, и ей снились новые прекрасные сны.

Видела она его и ее.

Оба стояли пред нею. Он — такой благородный и смелый.

Она — жалкая и падшая.

И он прощал ее и, как облако тая, уходил от нее. Она звала и плакала, а он ей говорил, уходя, что нельзя издеваться над сердцем.

И вдали он сиял сладостным ореолом и был прекрасен.

Прошел месяц.

Маруся тосковала в первые дни, как в тот страшный для нее период жизни, когда она влюбилась в двоюродного брата подруги Гречиной, студента, являвшегося каждое воскресенье на прием.

Она влюбилась в него стремительно, как только увидела его высокую, несколько сутуловатую фигуру и его смущенное от застенчивости лицо. Не разобрала, что он и кто он, и сразу влюбилась.

И когда, через неделю, узнала, что он уехал с каким-то эпидемическим отрядом на Волгу, Маруся в тоске перестала есть и спать и исхудала сразу в несколько дней…

А потом сразу оправилась…

Студента она больше не видела и не знает, что с ним. Но тоска оставила свои следы.

Точно кто-то прикоснулся к сердцу и грубой рукой проложил в нем грубые черты.

Так тосковала она и в эти дни.

Как и тогда, она ничего не ждала. Ни на что не надеялась. Только смущали сны, которые создавали такую близость. С ним, с любимым…

Но разве этот, дававший нежные и страстные телеграммы, — любимый?

Маруся припоминает его лицо.

Из смутных впечатлений прошлого встает вдруг яркий облик его.

Он подписывал всегда телеграммы «Ника».

А внизу четко стояло:

«Верхотуров. Сергиевская, 80».

Милый Ника!

К тебе несутся мечты!

Вот твое лицо наклонилось ко мне, когда ты подаешь телеграмму. Загадочное лицо.

Так печально глядят твои глаза. И так красиво оттеняет их печаль неровная и скромная алость щек.

И так просто твои прекрасные руки с длинными пальцами протягивали телеграмму.

Милые руки! Они умеют ласкать. Как горячо сжимают они ту, которую любят…

Отчего они не сжимают ее, Маруси?!

И Марусе становится холодно и жарко.

И чем больше она думает о нем, тем жарче ее мечты. Тем ближе она чувствует его и тем страстнее ей хочется увидеть его…

И вот в тот вечер, когда лил дождь в Петербурге, когда было скверно на улицах, грязных и нагло грязью своей блестевших, когда человеческое одиночество на улицах чувствовало себя особенно тревожно, — в этот вечер пошла Маруся на Сергиевскую, к дому № 80.

Ничего не думала Маруся.

Шла машинально, как она выдавала деньги и выдавала телеграммы.

Но что-то внутри говорило о надежде.

Она шла бодрой походкой и ничего не думала. Но чувствовала, что ничего не думает, и удивлялась. И не могла объяснить, почему вдруг такие провалы в ее мыслях образовались только теперь?..

Она подошла к дому № 80 и оглядела его пытливым взглядом.

Дом, как дом. Видно — барский. Везде спущены шторы. И из-за них виден тусклый свет. Где же он?

Спросить дворника, — стыдно.

Маруся прошлась несколько раз мимо дома и, наконец, решилась.

Подошла к дворнику и спросила его:

— Скажите, пожалуйста, здесь живет м-сье Верхотуров?

— Здесь, барышня. Вот подъезд.

Но Маруся уже смешалась и побежала прочь, к удивлению дворника.

Но он быстро сообразил, рассмеялся и весело сказал подошедшему кучеру:

— Опять новая… И откуда это только наш барин берет себе. Каждый раз новая. Вот только что подходила. Совсем молоденькая. Спросила и шарахнулась. Стыдно, видно, с непривычки.

И оба они оживленно заговорили о молодом барине и его постоянных романах…