— Ну не к добру это, — цедит сквозь зубы Юнг. — Щас огорошит. Раз завёл про величие, значит, натворил что-нибудь наш командир.

— Молчи, богомил, — не открывая рта, урчит чревом оборотень.

— И вот чем поразил меня Господь, — спешит дальше капитан. — Внушил он мне необыкновенную жалость к мальчику по имени Велик с монитора АТАТ4040ВВКУ764793. Мальчик этот, живущий в городке Константинопыль, попал в беду. Его похитил гнусный мучитель. Каждый день я принуждён Господом видеть, как бедствует чистое дитя. Вы знаете, как я силён, знает это и Бог, и Денница знает, но видеть эту беду я не в силах.

Многие люди страдают, многие среди них — дети. Отчего же так зациклился я на Велике? Отчего думаю только о нём? Не о миллионах других бедствующих. Не о моряках «Курска». А о нём. Только о нём.

Разве не чудо? Разве не поразительно божье принуждение? Не Его разве волей прикован я к этому малейшему существу? И зачем? Почему к этому именно? Непостижимо! Неисповедимо!

Капитан обрывается, словно споткнувшись, и затрудняется продолжить. Он молчит, молчит минуту, две, десять, потом опять молчит.

В строю начинают недоумевать и шептаться. Капитан закрывает глаза, не решаясь, — тяжело говорить то, что никто не готов услышать. Госпожа краснеет и, нарушая устав, произносит из строя:

— Да, капитан, действительно велик Господь и непостижим. Будут ли в связи с этим какие-то указания?

— Господь внушил мне великую любовь к человеческому детёнышу, — будто пробуждается капитан. — Я понимаю это как знак. Я покоряюсь божьей воле. Я полагаю, что Господь тем самым, жалостью этой говорит мне — спаси мальчика! И я возвещаю вам Его Слово — мы должны, достигнув Арарата, просить схимонахов молить Всевышнего о пощаде Велику. Об освобождении его…

— Неслыханно! — рычит медведь.

— Не могу поверить! — лает волк.

Попугай закрывает лицо крыльями.

— Не могу поверить, — Волхов выпрыгивает из строя, чуть ли не бросаясь на архангела. — Это предательство! Как мы можем предать моряков «Курска»? Их дома ждут такие же дети! Мы же решили! Мы обещали!

— Предательство — категория человеческая, — придирается Юнг. — Между ангелами не может быть ни предательства, ни преданности!

— А как же Денница? — возражает Жёлтый.

— Он не предал. Он просто зазнался. Да и для людей на самом деле предательство — благо.

— Как так? — удивляется Волхов.

— Так! Так! Предательство — двигатель прогресса. Без предательства нет развития.

Если бы Иуда не предал Христа, если бы Пётр не отрёкся трижды от него, не было бы ни Евангелия, ни христианства.

Если бы Цезарь не предал Республику, не перешёл бы Рубикон — не стоять бы Риму ещё пятнадцать веков.

Если бы Лютер не предал свою церковь, её закон и папу — не было бы величайшего взлёта человеческого духа, Реформации. И плода протестантской ереси — капитализма и демократии.

Если бы генералы не предали императора Николая, русская монархия, возможно, величественно гнила бы до сих пор.

Если Горбачёв не предал бы свою страну, кто бы рекламировал теперь гламурные баулы и пафосные авоськи Луи Виттона?

Если бы люди не предавали своих убеждений, не отрекались от вер, не изменяли идеалам, не нарушали присяг, не преступали клятв, они б до сих пор жили в пещерах и поклонялись идолам.

Предав идолов, пришли ко Христу, предав же Христа, обрели безбожие — мир, в котором надеяться можно только на себя. И, поняв это, принялись рьяно изобретать машины, лекарства, игры, всё новые хлеба, всё новые зрелища. Прогресс науки и техники заменяет доктрину Спасения через веру. Он сам и есть спасение. Всё, что сулит Бог — справедливость, любовь, свобода, бессмертие, — всё достижимо без Бога и решаемо как инженерная задача. Человечеству пришлось триста лет плевать на Бога, чтобы изобрести непригораемую сковородку и электрическую ловушку для комаров…

— Достал! — перебивает юнгу Волхов. — Капитан, — обращается он к архангелу, — ты нарушаешь устав и обычай. Никогда не менялась на ходу цель нашего паломничества. Господь не примет прошение от непостоянного, неверного, смятенного духа! Нельзя и помыслить этого! Решили просить о воскрешении подводников — так тому и быть! Опомнись, капитан! Тебе, конечно, решать, но — опомнись! Какой ещё Велик! Какой мальчик! При чём тут…

— Да, капитан, — говорит Жёлтый. — Не годится так…

— А воскрешать мёртвых годится? — пищит Юнг. — Не было такого уговору! Завету такого не было! Страшного суда надо ждать, а не канючить — этого, Господь, воскреси, да того ещё. Это не шутки — мёртвых воскрешать. Я всегда говорю — нельзя! Не об этом Бога просить надо, попроще чего-нибудь надо придумать, посмиреннее! А желать воскрешения до сокровенного часа, только Ему ведомого, — гордыня! Искушение диавола! И про предательство не дали дорассуждать, никогда меня дослушать никто не хочет, а я…

— Достал, — рявкает оборотень.

— Да, капитан, — басит примирительно медведь. — Успокоился бы ты, а? Почему ты передумал, почему сомневаешься?

— Не знаю, — отвечает тихо капитан.

— Почему Велик?

— Не знаю.

— Чем он важнее моряков?

— Не знаю. Не знаю ничего, — раздражается капитан. — Но на своём стою.

— Ты можешь приказать нам. По уставу.

— Но мы можем проголосовать. Таков обычай, — говорит архангел. — Голосуем. Кто за то, чтобы воскресить моряков «Курска»?

Лапы поднимают Волхов и Жёлтый.

— Двое, — считает попугай. — А вот люди, цыгане-то, пусть скажут, если по-человечески, то кого спасти лучше — сто больших или одного маленького.

— Маленького жальче, — произносят хором цыгане.

— Вот как! Ты, капитан, рассуждаешь как человек. Деградируешь! — язвит попугай, летая вокруг капитанской кокарды.

— Люди права голоса на корабле не имеют, — отгоняет рукой, как муху, саркастическую птицу архистратиг. — Голосуем. Кто за то, чтобы просить Господа вызволить Велимира Дублина? — и капитан решительно и высоко поднимает руку, словно отдавая честь, салютуя чему-то очень важному.

Помедлив, ещё краснее покраснев, поднимает ладонь к сердцу Госпожа.

— А ты что же? — обращается к Юнгу капитан. — Ты разве не за? Ты же против был воскресения экипажа субмарины. Почему ж не голосуешь? Воздерживаешься, что ли?

— Воздерживаюсь, — хамски улыбается юнга. — Именно что воздерживаюсь!

— Ты не хочешь ни моряков спасти, ни мальчика, — возмущается Госпожа. — Чего же ты хочешь?

— Воскрешать — плохое решение. И менять решение — тоже плохое решение, — глумится Юнг.

— Вот тебе раз, — давит Госпожа. — Ты же только что доказывал, что менять взгляды и убеждения — очень полезно, иначе бы прогресса не было.

— Для людей, сударыня, для людей предательство полезно, а не для Господа и ангелов его!

— А что же Господу-то полезно, — уже злится Госпожа.

— Непостижимо, что полезно Ему. Правильно говорит капитан! Завет наш с Господом хотя и крепок, но неясен. Чорт знает, что Богу нужно! — завирается Юнг.

— Ну, заврался ты совсем, — бормочет медведь.

— Двое за. Двое против. Один воздержался. Решение по обычаю не принято, — пресным голосом подводит итог архистратиг.

— Тогда решай по уставу, — требует Госпожа.

— Решу. Потом решу. Там решу, на Арарате, — отрешённо произносит капитан Арктика и уходит. Госпожа в отчаянии бежит за ним.

— Ты что ересь несёшь, салага?! — хватает юнгу за шиворот Волхов.

— Оставь его, — вступается Жёлтый. — Он так, погремушка. Капитан наш в смятении, духом сломлен, вот в чём проблема. Герой ведь был, а тут совсем чего-то ослаб, очеловечился. А этот так — видит, старший с ума сходит, вот и кривляется.

— Да, — отпускает юнгу оборотень. — Сдаётся мне, это последнее капитаново плавание. Сам весь в сомнениях и нас всех этими сомнениями заразит. Разлагаемся! Стали как труха, тьфу. Словно не из света сделаны, а из хлипкой скоропортящейся человечины.

— Ну ты за всех-то не говори, — отойдя на изрядное расстояние, дерзит юнга. — Кто из трухи, а кто из чего получше. По себе не суди, — и направляется к цыганам. — Пойдёмте, мужики, помогу вам на лёд спуститься. Домой вам пора.