— Что-то не так? — беззаботно спросил хозяин.

— Глеб Глебович, вы меня хорошо слышите? — ответила Маргарита.

— Да, очень хорошо, а что?

— Вы понимаете, что я говорю?

— Странный вопрос! К чему вы это? — засмеялся Глеб.

— Отвечайте чётко и ясно, где ваш сын? — отчеканила Острогорская.

— Вы шутите, Маргарита Викторовна? — не засмеялся Дублин.

— Я вас очень прошу, Глеб Глебович, ответить на мой вопрос, даже если вы находите его странным, шутливым или неуместным, — настаивала Марго.

— Он сидит перед вами за столом на стуле. Он пьёт чай и ест мармелад. Перед ним лежат айпад и два бионикла. Так называются его игрушки, — похолодевшим голосом отвечал Глеб Глебович.

— Найдите в себе мужество, дорогой, бедный мой Глеб Глебович, выслушать то, что я сейчас скажу. Мои слова подтвердят эти трое моих коллег, — Марго подержала паузу, повглядывалась в глаза Дублина и сказала: — Глеб Глебович, здесь нет вашего сына. И вашей бывшей жены здесь нет. Вы больны, Глеб Глебович, вы теперь больны. Мы поможем вам. Мы вызовем врачей. И главное — найдём Велика. Крепитесь, Глеб Глебович. Мужайтесь!

Дублин поразмахивал руками, поплакал, похватался за голову.

— Вы мне верите, Глеб Глебович? — твёрдо сказала Острогорская.

— …Я… — неохотно говорил Дублин. — …верю… Но кто тогда они? — он показал на женщину в шубе и золотоволосого мальчика.

— Плод расстроенного воображения, если выражаться классически, — объяснила Марго. — Галлюцинация. На этом стуле и том диване никого нет. Это не страшно. Надо просто отдохнуть.

— Это правда? — обратился Глеб к Велику.

— Правда, папа, — виновато ответил сын.

— Что ж ты мне сразу не сказал? — с укором спросил отец.

— Ты не спрашивал. Мне уйти?

— Как хочешь, сынок, — Глеб подошёл к ребёнку и поцеловал его в макушку.

— Бедолага, — подумала Марго, глядя, как Дублин целует пустоту.

— Всё ж таки прапор Пантелеев не подвёл, а то я уж и не знаю… — бормотал не вслух Подколесин.

— А как ты хочешь? — грустно улыбнулся отцу Велик.

— Останься, милый. Я не могу без тебя, — попросил Глеб. — Хоть ты и мираж, хоть ты и ненастоящий, но ты же мой сын. Я тебя и такого люблю. И всегда буду любить, каким бы ты ни был.

— Хорошо, папа, — мальчик встал из-за стола. — Пойду на кухню, чтоб вам не мешать, пережду там.

Глеб проводил сына взглядом и посмотрел на Варвару. Та как раз исчезала, таяла как столб пыли, рассеивалась. На её месте сидел Че и вызванивал дежурного психиатра.

Скоро приехали лекари и санитары, вкололи Глебу успокоительное, нашли его небуйным и потому оставили дома, уехали. Подколесин убежал ещё до лекарей, спешил доложить генералу Кривцову, что всё обошлось, Велика нет и быть не может, потому что то поручение выполнено было сразу быстро и точно. После лекарей Варвара улетучилась окончательно, без остатка; ушли Марго и фон Павелецц. Че посидел немного рядом с дремлющим на диване Глебом, задремал было и сам и, чтоб совсем не заснуть, отправился восвояси.

Глеб подождал, пока шаги детектива стихнут на лестнице, на всякий случай для верности подождал ещё минут десять. Потом встал, запер дверь, вернулся в комнату и позвал:

— Велик! Солнышко моё!

— Я здесь, папочка, — вышел из сумрака сын. Он был не так отчётлив, как утром, даже как бы размыт, зыбок и прозрачен, не так весел, но нежен и внимателен к отцу необыкновенно.

Весь вечер и всю ночь, и всё следующее утро они играли в монополию.

§ 32

— Eala eala Earendel, — поёт Жёлтый.

— Engla engla beorhtast, — подвывает Волхов.

— Ofer middangeard monnum sended, — двумя квинтами выше пищит юнга.

Они толпятся на носу парусника, глядят точно в цель. С лица медведя взлетают каждую минуту лёгкие резвые улыбки. В серебряном лице волка отражается близящийся Арарат. Из-под лица Юнга доносится благочестивый писк. Скоро финал, скоро скит и молитва. Скоро ли воскресение? Волк и медведь верят, юнга нет; нетерпение охватывает всех.

Цыгане плечом к плечу толпятся рядом, но глядят не вперёд, а вправо. Где-то там кочует их табор, и через час примерно они покидают корабль. Пока же глядят, перешёптываются помалу, вострят лыжи, на которых пойдут по льду на восток к родным, грубыми напильниками, невольно прислушиваясь к песне ангелов, на странном старосаксонском языке повествующей о восходе утренней звезды Эарендил. Эта звезда, сплетаемая из лучей семи апокалиптических звёзд, является над Спасом-на-Краю как знамение, когда Бог милует и принимает молитву, и исполняет её.

Лёд кругом уступчивый, рыхлый, расступается тихо, уже не грохочет, не трещит, не взрывается роями радужной пыли. Зато из долгой полыньи, оставляемой за ледоколом, взмывают огромными, как облака, косяками бесчисленные летучие рыбы. Они летят за и над, и перед парусником, миллиарды, миллиарды, миллиарды синих, алых, пурпурных, золотых чешуёю рыбин и рыбок. Мельтешат пурпурными, синими, алыми, золотыми крыльями. Иные молча, иные галдят, свистят, иные жужжат, смотря по породе. Обгоняющая корабль обширная, обильная стая крылатых певчих птиц Банаан поёт вместе с ангелами: «Радуйся, радуйся, Эарендил! Бог посылает тебя людям, о ярчайшая из звёзд!»

Семикратное солнце полыхает на этих летучих живых тучах, радуга перекатывается семью цветными волнами по их клубящимся склонам. «Красота какая! Много у Бога красоты», — восклицает схиигумен Фефил, взирая со стены Семисолнечного скита на идущий навстречу на всех парусах ледокол, на попутно парящих и порхающих рыб. Благоговеющий подле него схимонах Зосима кивает умильно головой. «Не Господь ли украшает Путь Посланного? Не знамение ли эта красота, как бы говорящая от Господа — се лучший из Посланных мной, возлюбленный мой, наибольший из архангелов моих, капитан Арктика?» — «Может и так, сын мой, — не вдруг отвечает преподобный отец Фефил. — Славит Господь Верного своего, сокрушителя Зла…» — «Скоро узрим вождя божиих воинств, великого, трижды величайшего…» — «Аминь!»

Трижды величайший между тем пребывает в некотором смятении. Он посылает попугая собрать команду, ждёт на корме, теряя терпение и расточая резкое, неспокойное сияние. Госпожа уже здесь, она знает, о чём готовится разговор, ей тоже — не по себе. Не без сожаления прерывая славную песнь, по зову попугая прибывают Жёлтый, оборотень и юнга. От нечего делать подходят и незваные Сличенки. Все строятся перед капитаном. Архистратиг долго рассматривает разноцветные глаза своих воинов, мешкает, мешкает, долго, долго не решается начать и потом вдруг спешит, спешит, заговаривает быстро, ошеломляюще:

— Солдаты любви! Воины Света! К вам обращаюсь я, друзья мои.

С некоторых пор мы спорим о добре и зле. О том, по праву ли собираемся просить Бога воскресить славных подводников «Курска». И видим, что даже нам, ангелам Господним, неведом Его промысел. Наш завет с Богом будто составлен на неясном нам языке. Мы знаем, что договор действует, но не знаем, каков его предмет, какова цель. Какие он предусматривает обязательства, права и пени.

Нас утешает мысль, что только одной стороне этого завета, то есть нам, ничего не понятно. Зато тот, с кем мы заключили его — наш Господь, — всё знает, а потому направляет нас и судит. Но иногда кажется мне, что и Он мало ведает, что мы должны Ему по этому договору. И ещё менее — что Он должен нам, — нарастающий ропот в строю. — Не ропщите, братья мои. Я это не к тому говорю, чтобы смутить вас и усомниться в благости Всевышнего. Наоборот, чтобы в непостижимости Его открылось нам Его величие. И действительно, разве не велик Тот, чьи чудеса поражают не только глиняных людей, не только воздушных серафимов и херувимов, не только вас, светлые ангелы, но и меня, архиангела, ближайшего к Нему. Велик, воистину велик.