Понаехавшие из России захаживали и к ним домой, папа был если и не вполне их круга, то во всяком случае их калибра персонаж. Бывали Назимзянов, Ахмедбаум, хоккеист Чума, бывали Шекельгруберы и сам Дылдин (?!). И миллиардщик Фетров собственной персоной, подаривший Маргаринчику уникальную конфету ручной работы шоколадного мастера Бругге из Брюсселя, отлитую в одном экземпляре по специальному рецепту из всего, что Маргаринчик любила (пралине, молочное мороженое, кокосовая крошка, гость справился у папы заранее), положивший её на стол перед зацветающей нимфеткой как футляр с драгоценным обручальным кольцом и через пять минут — увлечённый разговором, машинально, перепутав со своим канапе, не глядя — съевший эту выдающуюся конфету сам. Был конфуз, смех и присылка потом целой коробки таких конфет, впрочем, оказалось, совсем невкусных. Но даже Фетров и Чума не тронули её. Их жизнь тоже казалась ей не той, не той. Те же пастухи и рыбаки, только козы и караси у них потолще. Вот сидит этот Фетров, как какой-нибудь Джузеппе, и пялится на своё стадо, и ничего не делает; посмотрит на стадо, попасёт, пойдёт поест, попьёт, посовокупляется, опять попасёт, посмотрит, подумает «я крут и крупен» точно так же, как Джузеппе, только еда у него подороже, рубашка почище, но ни вида в нём, ни величия, ни ума, ни мужества. Так же, как Джузеппе, говорит о еде, футбольных клубах, кризисе, только козлятины у Фетрова на десять миллиардов евро (ну не козлятины, так акций, недвижимости, чиновников, предприятий по добыче норникеля и роснефти, какая разница), а у Джузеппе на пять тысяч.
Но есть же где-то люди, над которыми иногда смеются, попивая винцо, Джузеппе и Фетров (семь и семь тысяч евро за бутылку соответственно), — денатуралы и аномалы, маргиналы, фрики, разведывающие тёмные области на краю реальности бесстрашные краеведы. Где-то есть люди, летящие в Руанду спасать от спида людоедов, истребивших племя тутси: падающие в полдневной жар в долине Дагестана с свинцом в груди и поднимающиеся, чтобы защитить от нападения террористов мирный с виду аул, населённый, впрочем, тоже террористами; есть люди, у которых хризолитовые ноги, есть большие пассажиры мандариновой травы; есть люди, изобретающие твиттер, неувядающий огурец, суборбитальный самолёт; замечательно пляшущие балет и пишущие роман, и монтирующие инсталляцию. О которых шумит по ночам интернет, когда дневные людишки, как следует пропиарившись, устав от собственной никчёмности, обделав все свои делишки, засыпают и видят во сне повтор вечерних новостных эфиров, а на охрану земли заступают партизаны полной луны, аномалы и фрики, краеведы, придурки.
К таким-то людям тянуло дерзкую девственницу, такой-то и сама она желала стать. Кто отрочествовал, тот вспомнит, возможно, и себя таким же наивным и дерзким и поймёт, мудро улыбнувшись. [Улыбнусь ли я, трудно сказать, ибо лет с двенадцати, с первого же шевеления либидо, я разволновался и напился алкоголю. Первую рюмку хорошо помню, сильное было впечатление; помню и последнее похмелье, мощное, с дракой, инфарктом, рвотой и декламированием My sad self Алена Гинзберга. А между ними — чёрный провал памяти шириной в тридцать пять лет и глубины неизмеримой. Из этой ямы слышны порой какие-то далёкие сипы; доносятся изредка бледные какие-то пятна, но стёртые ли это временем лица, с которыми выпивали, или же просто тени блинов, которыми закусывали, или просто пятна, вылетающие иногда из головы у любого из нас без особого повода — не знаю. А тут ещё близится старость, когда, кроме воспоминаний, ничего, говорят, не останется. Приятели рады, даже мечтают о пенсии, как тогда поедем на автобусе в Суздаль (почему в Суздаль? на автобусе зачем?) и будем по дороге молодость вспоминать. Ну, они-то, может, и будут, Андрюша никогда не пьянел, а Серёжа, хоть и напивался в хлам, но всегда всё помнил. А я? Про пятна и сипы буду рассказывать? Все будут оживлённо болтать, хохотать, а я — одиноко сидеть в углу, несчастный изгой… Вообще, они как-то упрощают старость. Они представляют себя примерно такими же, как сейчас, только как бы в гриме — морщины наклеены, седые парики нахлобучены, губы синькой подкрашены. Только весь этот грим наложен на нынешнее, ещё довольно бодрое тело, которое куда угодно может ещё доскакать и ещё способно отжаться раз сорок хотя бы. Нет уж! Тела поизносятся, факт! Ещё неизвестно, не отшибёт ли и у приятелей моих память — от этой самой старости. А если и не отшибёт, хватит ли у них старческих их силёнок рассказать. А если и хватит, захочется ли другим-то слушать, если у других-то, может быть, суставы ломит, или глухота прогрессирует, или голова трясётся так, что задевает посуду на столе, и посуда-то падает и бьётся, бьётся, и ни черта от этого не слышно. Правда, я года два уже не пью (там, кроме Гинзберга, инфаркт был; поэтому), но, как назло, в эти годы как раз ровно ничего и не произошло. Не следует также исключать, что я опять запью, не успев накопить воспоминаний, есть такая опасность. Но если и не запью, кто знает, случится ли со мной хоть что-нибудь занятное в этом весьма консервативном возрасте, когда потрясения и потоки судьбы начинают обходить слабеющего у финиша жизни человека. Бох смотрит и поправляет ангелов своих и демонов своих, говоря: нет, нет, не на этого, этот уже не потянет, пусть отдыхает, оставьте его. И стоит человек в стороне от событий, и завороженно смотрит, как расползается по голове лысина, разрастается с боков, спереди и даже со спины невероятное какое-то брюхо, а нос набухает, бугрится, загибается к зубам и зубным протезам и даже слегка будто зеленеет. И становится человек с годами стопроцентно похож на свою бабушку по отцу, которой боялся, поскольку она была похожа на отца. И на Бастинду из мультика и пахла чем-то тревожным (корвалолом, узнал он впоследствии).
Так что вряд ли будет мне что вспомнить. Вряд ли мудро я улыбнусь, да и не мудро вряд ли, не знаю, были ли я или мои друзья такими же наивными и дерзкими, как Маргаринчик, отрочества своего не помню.] Мудро улыбнулись родители Марго, когда та занервничала, засобиралась, заспешила наружу, запросилась на материк учиться, работать, что угодно, лишь бы из дома прочь и подальше.
Улыбнулась мать, обрадовалась, потому что уже завидовала дочери, юности её и ангельской красоте, выпорхнувшей вдруг из её ребёнка и высветившей её собственное увядание. Улыбнулся отец, обожавший дочь, но не умевший никогда ничего подарить ей, кроме денег и исполнения любых прихотей. Вот и новая прихоть, пусть же уезжает, учиться и в самом деле пора, да и погулять не мешает, мальчики и всё такое.
Марго покинула родные пенаты тринадцати с малым лет от роду, чтобы всласть поучиться на воле, и превратила учёбу в бродяжничество на широкую ногу. Она была прекрасная смесь вагантки и вакханки. Заметим, что она действительно училась и училась блестяще. Но понемногу, понедолгу. Сначала частные школы Швейцарии, Мексики (?), Англии, одна престижнее другой, всюду — отличные отзывы, а потом вдруг исключение или внезапный самовольный отъезд. Потом университеты — Сорбонна, Нель, Массачусетский институт, оба Кембриджа. С теми же результатами. Потом волонтёрство в Африке (и до Руанды, заметим, добралась-таки), кураторство архиавангардистских арт-выставок, знаменитого фестиваля антикино в Секешфехерваре, игровой фильм без актёров собственного изготовления «Три осени из жизни двух механизмов» о взаимоотношениях подъёмного крана и муравейника; потом война в Африке, служба в Дарфуре на стороне правительственной армии; потом её приняли в моднейшее модельное агентство Нью-Йорка (две обложки Вога, по три Вэнити фэйр. Космополитен…), потом её оттуда выгнали, она написала книгу «Модель для разборки» (Model For Deconst ruction), ставшую бестселлером. Потом усталость, год депрессии, те же вечеринки, путешествия, кокаин, возлюбленные и мужья из поэтов и музыкантов, только уже не от избытка сил, а от их недостатка. Потом папа подослал к ней под видом непризнанного нищего режиссёра известнейшего психиатра, тот втёрся к ней в доверие, как-то уговорил полечиться в шикарном баварском дурдоме. Марго согласилась, но при условии, что будет там не только лечиться, но и лечить — врачей. На том и порешили. Врачей следовало исцелить, по мнению Марго, от безумия, признанного нормой. Они должны были оставить семьи, бросить идиотскую работу, бежать из дома, предварительно перебив все окна и тарелки. Врачи за немалые папины деньги согласились девушке подыграть. Разводиться повально, конечно, не стали, но посуду немного и по-немецки аккуратно побили, и на работе некоторые не появлялись. Так и поправилась Марго.
