Лейтенантский китель:

Умерла: шестилетняя деревенская

Девочка, сфотографированная

На берегу серенькой речки.

Посередине сирени, недалеко от войны

(Я в детстве бывал в этих местах,

Гостил у бабушки, ты как-то

Сфотографировала меня

На другом берегу этой речки.

Теперь мы оба стоим там вне времени,

Ты на одном берегу, я на другом,

Девочка и мальчик, разделённые

Уездным Стиксом):

Умерла: третья дочка рязанской

Крестьянки и моего деда, плотника,

Пасечника, солдата.

Умерла: ты.

Теперь — ты знаешь.

Теперь — отпусти».

Это стихотворение пришло несколькими смс от Макса. Марго прочитала и позвонила.

— Макс, что с Инессой Дмитриевной?

— Ничего такого, Марго, не волнуйся. Как стишок?

— С ней точно всё в порядке?

— В полном. Я ей тоже послал.

— Рехнулся! Она твоя мать, пожилой человек, а ты ей отправляешь… реквием… какой-то заупокой… про неё…

— Да не про неё, Марго, а вообще… Это же от имени лирического героя, мне же не сорок семь лет, сама посуди, и мать, значит, не моя, а лирического героя…

— Макс!

— Марго!

— Дважды разведена, однажды вдова, учительница, это же в точности про неё…

— Это в точности, а что-то не в точности. Она ведь не деревенская, и отец у неё не пасечник…

— Макс!

— Марго!

— Стишок неплохой. Но так нельзя. И, кстати, почему ты никогда ничего лёгкого не напишешь? Светлого или хотя бы смешного? Попробуй для детей что-нибудь сочинить. Пушкин для детей сочинял…

— Как у вас там дела, жена моя?

— Работаем.

— Поймаешь гада?

— Обязательно.

— Когда вернёшься?

— Гуляй, не скоро.

— Поаккуратней там, Марго, не прелюбодействуй.

— Постараюсь, но зарекаться не буду.

— Это не я какой-то там говорю, сам Христос говорит — не прелюбодействуй.

— Христос говорит — не клянись.

— Буду тебя ждать. Привези что-нибудь вкусненькое.

— Голова дракона подойдёт?

— Пожалуй. Будет интересно посмотреть в глаза этой твари.

— Сделаем.

— Как тунгус?

— Толстеет. Курит трубку и играет по ночам на скрипке.

— Чтобы похудеть?

— Нет, чтобы быть похожим на Шерлока Холмса.

— А похож, скорее, на Ивана Кириловича.

— Кто этот Иван Кирилович?

— Так. Один третьестепенный персонаж из «Ревизора». Тоже на скрипке играл. И толстел.

— Ну, Мейер, конечно, не Холмс, но сыщик далеко не третьестепенный.

— Скажи, Марго, он опиум не пробовал? Или кокаин?

— Чтобы похудеть?

— Нет, чтобы стать похожим на Шерлока Холмса. Тот был знатный торчок.

— Подскажу ему.

— Марго, кстати, ты меня любишь?

— Сложный вопрос, Макс.

— Издеваешься!

— Ты спросил таким тоном…

— Каким?

— Никаким. Прочитай что-нибудь новое. Только не про мёртвую маму, а про любовь.

— Про мёртвую маму — это тоже про любовь.

— Не спорь, читай.

— Мне хорошо с тобой. И без тебя.

Я падаю в прозрачные просторы,

отвергнутыми точками опоры

заканчивая строфы сентября.

И вот — к неперевёрнутой земле

Я приближаюсь. И мирюсь. И гасну.

Все хороши субботы в сентябре.

С тобой и без тебя — они прекрасны.

— Красиво. Хотя, скорее, о нелюбви. Давно сочинил?

— Сейчас, пока с тобой разговаривал.

— Гений! Хотя сейчас январь. А, ну да, у твоего лирического героя сентябрь…

— Вечный!

— Позвони маме, пока её удар не хватил.

— Немедленно приступаю. Прощай, о жена, облачённая в солнце.

— Прощай, невольник чести.

Муж Маргариты Максим Багданов был поэт, лодырь, личность развинченная и склонная к вину. Жил он на деньги матушки. Марго, заметим к слову, на папенькины деньги жила. Оба были из первого поколения повзрослевших детей первых русских скоробогачей. Матушка Багданова владела хлебозаводами и элеваторами, папа Острогорский — большими наличными, извлечёнными из ничего посредством давних каких-то клиринговых фокусов. Три его партнёра, работавшие фокусниками в Минфине, были изобличены и отправлены в неуютные остроги. Острогорский же затих на деньгах в глухом сельце на Сардинии, вёл жизнь почти пастушескую, разве что более праздную, якшался и в самом деле с пастухами, рыбаками, а также с местными добродушными и чрезвычайно небогатыми мафиози, по бедности иногда подрабатывавшими официантами и даже попрошайками и побирушками. Виктор Острогорский был русским пионером на острове; годы спустя за ним потянулись и прочие крупные русичи, озолотившие ныне этот райский край и всех пастухов его, и рыбаков его, и мафию его.

Детство и отрочество Маргариты были сплошь солнечные, спокойные, состоявшие из папиной и маминой любви, вкусной еды, нежного раболепия нянек и высокооплачиваемой учтивости домашних учителей, доставлявшихся к ученическому столу прямо из Антиполиса, Рима, Гейдельберга и Черноголовки. Дружелюбие окрестного крестьянства, включая и малых ребят, дополняло этот простой, тихий быт. Но долгое десятилетие столь негероических георгических и буколических будней не сделали Маргариту томной и медленной аграрной девой, по полдня клонящейся ко сну в тени коровы или оливы с открытым ртом, книжкой Коэльё и прихваченными из дома ломтями хлеба и батарги. Она не располнела, не влюбилась в пастушонка Джузеппе, даже в мафиозо Карло не влюбилась, хотя золотой крест у него поболе был, чем у её папы; оставил её равнодушным даже надомный продюсер Серпский, преподававший хип-хоп, модной наружности, не первой, но и далеко не последней молодости парень, бездомный из принципа, ходивший спать в спа и оттого лоснившийся так, что в его очень тонизированные отполированные щёки можно было смотреться как в зеркальный складень, гладкоглазый, мокроротый, яркочёрный — не человек, а какой-то чорт с сахаром, — совративший множество юниц, а вот юницу Острогорскую, однако же, не совративший. Маргаринчик, как звал её отец, понимала приятность и красивость родительской вечно дачной жизни, но не умела полюбить ни жизнь эту, ни сидящих в жизни этой Джузеппе, Карло, Серпского, ни даже стариков Острогорских, хотя и хорошо относилась к ним, презирала их нежно, со всей глубокой нежностью, на которую способны только умные насмешливые девочки.

Словом, как только в положенный срок вскипела в Маргарите крепкая русская кровь, заметалась она, запросилась с пляжного острова на большую землю. Тем паче, что и сардинская глушь пробудилась. Высадились на её пляжи со сверкающих яхт большие весёлые люди из России, понавезли денег, дорогих машин, громких песен, геройских замашек, удали, пьянства, обжорства, жён и нежён, вечеринок и всякого такого нашего национального особливого апломбца и колоритца. А главное, новостей навезли о подвигах и доблестях, о странных личностях, необычных поступках, несовместимых с жизнью карьерах, благородных чудачествах, прибыльных сумасшествиях. О бешеных необъезженных судьбах, несущих вцепившихся в них смельчаков куда-то, куда не надо бы им, встающих поминутно на дыбы, норовя сбросить вцепившихся, которые, кажется, и сами уже не рады, что вцепились, но держатся, отвечая — на вопрос идущего на вещевой рынок (купить спортивных штанов для удобства спортивного лежания на давно сломанной беговой электродорожке и смотрения спортивного телевидения) обывателя «как дела?», — «всё отлично, сам видишь».