— Ну играет-то за них…

— Почему во всех фильмах попутчицами главных героев оказываются ослепительно красивые девушки? Почему рядом со мной расселась эта носатая ушастая орлеанская баба? — подумал Глеб. — Видимо, я не главный герой.

Самолёт трясло часа полтора; потом влетели в Европу, небо выпрямилось, стало похожим на автобан, ровным, гладким. Вместо скрывшегося за поворотом отечественного солнца пассажирам в окна и в очи брызнули сочные звёзды заграницы. Трясти перестало, распогодилось, повеселело, полегчало. Пахнуло вековой волей.

— Полегчало, — обратился к лысому Глеб, как-то вдруг, в каком-то порыве, почувствовав себя стремительно выздоравливающим от изнурительной заразной мысли. Эта мысль была подхвачена там, в четверг, во дворе больницы, она сопровождалась тошнотой, головокружением, слабостью и сердечной аритмией. Эта мысль была о пропавшем Хольмсе, пропавших деньгах, пропавшей жизни. Даже появление Аркадия не излечило её, а лишь заглушило. И вдруг теперь — полегчало.

— Не пизди, — ответил лысый. — Ну этот-то понятно, чего пиздит, — кивнул он на макушку сидевшего впереди приятеля, — но ты-то? Ты-то какого хуя пиздишь? — и он налил Глебу полный стакан виски. — Я тебя умоляю, не пизди. Ну хоть ты-то можешь не пиздеть? Хоть один человек в мире может не пиздеть, а?

Глеб засмеялся и — немедленно выпил.

— Ты выпил? Без меня? — провозгласил поклонник Кутзее и — немедленно выпил.

— Не пизди, братан, ну хватит уже… — возразил ему лысый и немедленно выпил.

Дальше уже летели по-братски. Литры и километры неслись быстро, часто. Дружными, слаженными усилиями поменяли местами читательницу Бегбедера и братана. Братан оказался довольно толстым и горделивым — хоть и сидел теперь рядом, но говорил, по-прежнему глядя высоко перед собой, ни к кому головы не поворачивая. К концу полёта Глеба мощно развезло, он стал мягок и вял. На лысого же и братана алкоголь действовал обратным образом. Они будто стекленели, отвердевали, человеку несведущему могло показаться, что даже трезвели как будто. Их жесты и слова становились обрывистее, чётче, приобрели постепенно абсолютно ирреальную чёткость.

По прибытии чётко обрисовалась и утерянная было из виду цель поездки — решено было, нимало не медля, сразу в аэропорту найти бар. Глебу уже верилось, что ровно для этого он и прилетел. Всё прочее выглядело теперь ерундой и ненужностью. Твёрдые друзья чётко понесли его к выходу.

Государство Метценгерштейн встретило их улыбками своих шикарных пограничников. Но улыбки эти показались братану недостаточно искренними. Он сказал об этом одному из молодых сержантов. И, когда тот не понял по-русски, толкнул его. У братана в одной руке был Дублин, в другой бутылка. Он толкнул сержанта бутылкой. В ухо, то есть — практически в голову. Сержант упал, воскликнув что-то воинственное. Уцелевшие сержанты (а их на паспортном контроле было немало) набросились на братана.

— Хорош пиздить, — то ли братану, то ли пограничникам прокричал лысый и начал чётко драться со всеми. Дублина уронили, затоптали и положили в тюрьму ночевать. Странно, но братан и лысый были как-то скоро отпущены, видимо, по причине их сюрреальной твёрдости. Дублин же пролежал в тюрьме до утра. Спалось ему мало, болели какие-то отбитые почки и печени в глубине живота и шумели нелегальные беженцы из Джамахирии. На рассвете, впрочем, отпустили и его, правда, обязав явиться вечером в суд.

Глеб сгорал от стыда за слабость свою и легкомыслие. Прежде чем идти в хольмсову лавку, решил заселиться в отель, где заранее бронировал номер. Было очень рано, ни автобусов, ни такси не имелось на спящих ещё улочках. Болела голова, трескалось от жажды горло, полупустой немодный чемодан бился о ноги. По счастью, столичный городок Метценгерштейн, как и всё на Буайане, был невелик. Так что и в таком состоянии Глебу удалось добрести до гостиницы. Но кое-что о похождениях нового постояльца полиция успела-таки раззвонить по отелям страны. Заказ Дублина был аннулирован. Ему даже не позволили посидеть на диване в лобби.

Он вышел на улицу, переоделся в кустах развесистой папайи в свежие штаны и рубашку из чемодана и попробовал связаться с Великом. Роуминга не было, обо всём позаботился добрый Аркаша, а вот о роуминге забыл. Зашёл Глеб тогда в телефонную будку, но то ли набирал что-то там неправильно, то ли и вправду занято было у сыновей, но так и не удалось ему с ними поговорить. Пошёл к Хольмсу.

Тот же невысокий небоскрёб, тот же лифт. Поднялся в пентхаус, зашёл в знакомый офис. Возле двери вместо «Шейлок Хольмс, бразерс, систерс, френдз» висела теперь табличка с надписями по-английски и более-менее по-русски: «Управленее по борбе протиф руской мафии». Глеб удивился и, удивлённый, вошёл.

В приёмной было не как тогда, а совсем немноголюдно. Одна женщина в штатском ела палочками лапшу из бумажной кубышки. Вторая листала айпад. Важный негр в льняном пиджаке слушал кого-то по телефону, иногда деловито факая вполголоса «фак… фак…»

Глеб подошёл к женщине с айпадом. Как мог, объяснил, что ему нужен Хольмс, что он бенефициар и вкладчик, что у него вопросы к Хольмсу. Пока он говорил, к ним приблизилась, явно заинтересовавшись, женщина с лапшой. Потом подтянулся негр, схлопывая телефон и вынимая из кармана полицейский жетон. Глеб увидел на стене плакат с фотографией Шейлока и большими красными буквами WANTED. Ниже буквами помельче сообщалось что-то об отмывании денег.

Негр на более-менее русском языке допросил Дублина. Женщина с лапшой стояла сзади, женщина без лапши с айпадом разглядывала Глебов паспорт и копалась в базах данных Интерпола. Среди клиентов Хольмса значились Дубин, Дубинин, Дублин и Дубовицкий, человек по фамилии Дублон там не фигурировал. Глеб, запутавшись в показаниях, с похмелья несколько придурковатый, неважно владеющий английским, в каких-нибудь полтора часа вымотал негра полностью, а опечатка в его паспорте окончательно спасла его. Узнав из сводок городской полиции, что допрашиваемый под судом за мелкое хулиганство, негр брезгливо выпроводил его из офиса — мелкая сошка, не его клиент. Он-то, охотник за крупными коррупционерами и мафиози, был раздосадован, что потратил столько времени на пустышку. Раскрыл телефон и деловито зафакал. Женщина с лапшой доставила Глеба к подъезду, выбросила кубышку и палочки в урну и ушла обратно. «Как изменился город», — покачал головой Глеб. И то сказать — Хольмс в розыске за отмывание денег, в его лавке заседает полиция, значит, денег нет и не будет, всё пропало, всё пропало. До суда оставалось три часа. Глеб поплёлся в ресторан через дорогу. В дверях он столкнулся с двумя соотечественниками, бодрыми туристами очень профессиональной внешности в одинаковых шёлковых рубахах навыпуск. Встречные вежливо посторонились, пропуская Дублина в заведение, но прошагав метров десять, обернулись, сначала один, за ним другой.

— Ты понял, Бур? — выдохнул тот, что обернулся первым.

— Чего?

— Чего-чего! Это же тот математик, шизик-теоретик.

— Перельман что ли? — не понимал Бур.

— Ну какой Перельман, ты чего, Бур. Я ж тебе фотку показывал… Дублин!

— Это который у Вити Ватикана «Трест Д. Е.» спёр?

— Ну!

— Да ну!

— Ну я тебя говорю. Точно он.

— Десять лет уже прячется. Хитёр. А ведь не скажешь по нему. На вид так — тряпка какая-то. И алкоголик. Не, не он, наверное, обознался ты, Щуп. Там на «Тресте» миллион был, а этот на миллионера не тянет.

— Он, он, точно тебе говорю.

— Ну если он, так пойдём грохнем его. Сколько Ватикан за него платит?

— Полтинник. А если деньги вернём, хоть часть — половина наша.

— Да нет давно там этих денег! — возбудился Бур. — Завалим его, пусть полтинник всего, зато верный, чем с долгами разбираться, пытать человека. А вдруг у него и нет ничего, давно пропил всё, а его пытают, несправедливо. А то — завалим, и человеку приятно, что не пытали. И нам копейка трудовая не помешает.

— Здесь нельзя, ты чего! — зашипел Щуп. — Не дай бох узнают, невъездными сюда станем, а они ещё и в Шенген настучат, так и в Шенген визу никогда не получим. Сгниём в совке.