— Нет ничего проще! — воскликнул Аркадий; и после его эффектного выхода к банкомату что же, воистину, могло быть проще. — Готов это устроить в любой момент, но… — он улыбнулся, — если вы хотите настоящих чудес, то на шоу идти не стоит. Шоу — это для обычных людей, только то, что способен понять и перенести, не повредившись рассудком, среднестатистический провинциальный профан. Рассасывание рубцов, гипноз, снятие головной боли, карточные фокусы, лечение фригидности. Жёлтый медведь предсказывает судьбу и прочий ширпотреб.

Но для друзей, для своих, для посвящённых капитан Арктика такое выделывает, я вам доложу…

— Например? — встрял Колька.

— Сидим мы как-то с ним у меня на лондонской квартире, — привёл пример Аркадий, — он тогда приезжал проконсультироваться насчёт того, как отбить потери от краха Фэнни Мэй. Оказалось, он все средства одного из своих благотворительных фондов в их бумаги вбухал — ужас! Замечательная, кстати, его черта: в сочетании с абсолютной гениальностью — абсолютная непрактичность. Все кому не лень обирают его, обманывают — продюсеры, консультанты, даже, честно говоря, кое-кто из ближнего круга. Юнга Юнг, возможно, не так искренен, как хочет казаться; да и Госпожа, сдаётся мне, живёт с ним ну не то чтобы только ради денег его и славы, но в значительной мере и из-за них тоже. Не от мира сего человек, пропал бы без меня совсем… Ну да это в сторону… Так вот…

— Но ведь по крайней мере Жёлтый медведь — настоящий верный друг капитана, — испугался за своего кумира младший Дублин; а юнга и у него был давно на подозрении: нетвёрдая, вьющаяся личность.

— Жёлтый чист, — подтвердил рассказчик и продолжил: — Так вот. Сидим, значит, выпиваем…

— А капитан Арктика разве тоже пьющий? — опять испугался Велик.

— Ни на йоту! Ни капли! Калахари и Каракумы! Сухо, ни капли! Он святой; он чист; они все чисты, не только Жёлтый. И Юнг, и Госпожа, и оборотень Волхов, не слушай, сынок, никого, кто утверждает обратное, — врезался острым ответом в беседу Глеб Глебович.

— Я, вспомните-ка, и не настаивал, что юнга и Госпожа плохие, а лишь предположил, что не очень хорошие, но может статься, что и хорошие, — уточнил Аркадий; мальчик облегчённо улыбнулся. — Пьём чай. Уайт ти, как говорят местные, с молоком то есть; ну, одеты, как положено к файвоклоку — уайт тай, запонки и всё такое… Кстати, Глеб Глебович, откуда у вас такой постер замечательный? Я лучшей визуализации кривой Хартера не встречал, — показал Аркадий рюмкой на простенок между кухней и комнатой, где висел глянцевый плакат с красочным изображением популярного фрактала; Дублин в очередной раз поразился бесконечной эрудиции старшего сына. — А, ну да, в «Сайенс туморроу» отличные художники и фотографы. Пожалуй, это лучший научный журнал в мире, верно…

В общем, сидим, скучаем. Я как хозяин должен гостя развлекать. Говорю: капитан, пойдёмте в Элбертхолл, там сегодня Эминем, отличное зрелище.

Что вы, отвечает капитан, мы неплохо сидим. Чай вкусный. Я, говорит, как товарищу готов вам такое зрелище показать, какое глаза человеческие не видели.

Как, что такое? — спрашиваю.

А вот что такое, отвечает, — будущее; хотите будущее увидеть? так, запросто, за чаем? и ходить, говорит, никуда не нужно.

Э-э, говорю, не верю, но хочу.

Он и говорит: смотрите на чайник, будущее там.

Сидим, смотрим на чайник. Он, кстати, у меня серебряный. Смотрим минуту, другую, пятую, десятую. Сначала ничего, только наши расплывающиеся лица видны, но потом по чуть-чуть стало наплывать каких-то других отражений, постепенно всё более ясных, определённых.

Видим на серебряном чайнике семь золотых светильников, а среди них некто в подире, довольно шумным голосом отдающий приказ семи ангелам: идите и вылейте семь чаш на землю. Те идут, выливают. Из чаш, надо сказать, льётся всякая дрянь: вирусы, бактерии тлетворные, паразиты, генномодифицированные продукты, повышенный холестерин, либеральные журналисты, напалм. От этого всего земля помирает. Ни львов рыкающих, ни крылышкующих золотописьмом кузнечиков, ни валяющих дурака людей. Без горячего дыхания живых существ земля замерзает. Покрывается сплошь льдом. Ужас!

— И всё? — в отчаянии не выдержал Велик.

— Думали — всё. Смотрели на чайник как в цилиндрический телевизор, видя конец света. Жаль, говорю. И как-то особенно мне жаль не красоты жизни почему-то, а её убожества. Не львов и кузнечиков благородных, не красивых людей. А именно жальче всего — людей некрасивых, которые ни дня не гордились собой, на которых ни разу никто не позарился. Этих несчастных, бедных, обиженных. Красивые люди, они хоть и пропали вместе со всеми, а всё-таки хоть день, хоть минуту, но ведь были же счастливы. А чем минута от вечности отличается? Да ничем, длиной только, а остальное — такое же. Так что для них и помереть не страшно, потому что они были. Значит, по божьему счёту, — есть, всегда есть и пребудут, ибо времени у бога нет, оно только у людей вроде хвоста болтается на душе, атавизм, признак недобожественности человека. Жалко же тех, которые и не были, не жили, не осуществились. Которые не взошли над миром, как звёзды и радуги, а пролежали в каких-то недрах и пазухах. Не проросли, не расцвели и богу на глаза не попались. Не заметил их господь, и прожили они без него, как картошки без света — еле-еле протлели. Этих, не доросших до образа божия, корявеньких, тупеньких, грязненьких, прыщавеньких жалко. Поманило их только солнце, а к себе не подняло, жить не дало. Не вышли они из их малости в его небеса.

Жалко кривоногих пузатых баб, жалко сухогубых, сутулых злых девок; мужиков жалко никаких, измученных простатитом и безденежьем и презрением от своих пузатых кривоногих жён и упыреватых детёнышей; жалко и упыреватых детёнышей, радующихся жалкой радостию дешёвым игрушкам и лишней конфете; жалко всех этих неважных людей, их непородистых собак и невпечатляющих кошек, их неумных друзей из непрестижных районов, их невзрачного бога, прозябающего в мелочных разбирательствах их копеечных грехов. Жалко, о, бедные! Бедные люди, кошки, собаки! Бедные пауки и мокрицы! Бедные гиены, гамадрилы и индейские петухи! Бедные черви, гонококки, мухи и тараканы! Бедные жабы, бараны, козлы! О, козлы — особенно бедные! Бедные свиньи! Самые жирные, самые тупые и грязные из свиней — трижды бедные! Бедные крысы, всеми презираемые, изгоняемые с лица земли, запертые в канализации крысы! Бедные комары, клопы, бородавочники, медузы! Бедные мерзкие, уродливейшие гады морские! Бедные, бедные — все-все погибли! — почти зарыдал Аркадий, а Колька так и зарыдал:

— Бедный я! Бедный!

— И ты, Колька, и ты бедный, — поддержал Глеб Глебович.

— Неужели так всё и кончилось? И всё?! — опять воскликнул тоже плачущий Велик.

— Неужели так всё и кончилось? И всё? — спросил я, плача, у капитана Арктика, — ответил Аркадий. — Сиди и смотри, ответил он. Сидим, смотрим. Видим — опять появляется некто над всем этим льдом. И в руках у него семь крестообразных звёзд. И говорит: смотрите и скажите всем о держащем семь звёзд.

И начинают эти звёзды в его руках разгораться, как солнца, и источать жар. Становится светло и видно белый храм, на котором эти семь солнц горят куполами, а на них семь золотых крестов. Становится ещё жарче и светлее, и видно, что храм на хрустальной горе Арарат, а вокруг горы тает лёд и образуется тёплое море. И лёд растопляется от куполов храма, и по талой воде отовсюду плывут к храму кто на лодке, кто на бревне, кто на яхте, кто на эсминце, кто на плоту, а кто и просто баттерфляем — все, все, все, всё, что есть на земле живаго. Оттаявшие, воскресшие. И впереди всех — бедные, самые бедные, за кем недосмотрел бох, кого недолюбил, кого обидел, кем пренебрёг.

И выходит бох к бедным своим и видит, что это жалко. И говорит им, увечным человекам своим, мокрицам своим и уродам своим, гиенам и крокодилам своим, ехиднам своим и змиям, и крысам своим: бедные мои, бедные! Простите меня. И возрадуйтесь. Ибо ваше есть царствие небесное.