В год тридцать первый от рожденья века

Я возвратился, нет — читай: насильно

Был возвращен в буддийскую Москву…

Но как ему, Осипу Мандельштаму, петербуржцу с душой касриловского мальчика в картузике, который в заброшенной под диван еврейской азбуке был главный герой, посыльный, гонец всех добрых дел, как было ему жить с непреходящей ненавистью, с неизбывной, неутоленной злобой? Нет, это было не для него — непосильно бремя ненависти для того, кому, чтобы жить, нужны, как воздух, дружелюбие, приветливость, улыбка:

Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой

На молоко с буддийской синевой,

Проводишь взглядом барабан турецкий,

Когда обратно он на красных дрогах

Несется вскачь с гражданских похорон,

И встретишь воз с поклажей из подушек

И скажешь: гуси-лебеди, домой!

Еврейские мамы в Одессе, когда чада их на Соборной площади, в Городском саду, заигравшись, думали, что такое счастье им навсегда, в самый разгар хватали детей за руки и говорили: «Айда, гусей-лебедей, домой!»

Но где же был его, Осин, дом? Куда лететь гусям-лебедям? Где, в какой стороне, «павлиний крик» и «рокот фортепьянный» — две родимые, кровные звуковые гаммы, соединяющие царя-гусляра и правнука его, лирника Осипа?

Сказано у евреев в пасхальном обряде: «Всякий, кому угодно, да придет и ест». Великий одессит, острослов Владимир Жаботинский — солдат, поэт, эссеист, трибун, каменщик, камень его, самый большой, в фундаменте государства Израиль — переводил это слово из обряда устами житомирского еврея: «А гаст? Мит-н коп ин ванд!» Что значит по-русски: «Гость? Хоть головой об стенку!» Чтобы выбить козырь у злопыхателей, у ненавистников иудина племени, он тут же пояснял: что может быть желаннее для гостя, чем «хоть биться головой об стенку», то есть не подпевать кому-то, а петь себе на свой вкус и лад.

Мог ли в буддийской, краснозвездной Москве, иссушавшей своими большевистскими регламентациями — куда там до нее буддийским уставам — оставаться Ося самим собою, петь на свой вкус и лад! На ее ли вратах мог найти он переданный ему с кровью завет отцов: «Всякий, кому угодно, да придет и ест»!

В юные годы, когда больше от него, чем от царя-батюшки, зависело, оставаться ему евреем или нет, он корежил, коверкал, «мучил себя по чужому подобью», как же мог он оставаться самим собою теперь — в буддийской, в большевистской Москве! Что, собственно, в то время, «до без царя», заставило его по всей форме, через ритуал в чужом храме, подогнать себя под чужое подобье? Известно что: трехпроцентная норма.

Иосиф Трумпельдор, герой Русско-японской войны, полный Георгиевский кавалер, когда сама царица предложила ему отстать от иудина племени и пристать к главному племени, отчего была бы ему прямая выгода по всем линиям, в частности, по офицерской, сказал «мерси боку» и остался со своим племенем.

Осипу Мандельштаму цари ничего не предлагали, через законы империи было ему дано знать: Ося, не надо будет тебе ехать по диплом за рубеж, сможешь получить здесь, в Санкт-Петербурге.

Что такое диплом? Пара пустяков. Но есть еврей и еврей: один — самой царице говорит «мерси боку» и отказывается, другой, напротив, сам, хотя никто его не зовет, лезет со своим жидовским «мехси боку» — как объясняли в свое время в Одессе: «гувернантки акцент испохтили».

Чего можно ожидать от такого еврея?

Логика говорит: ничего хорошего нельзя от него ожидать. Но что такое логика — не представление ли о порядке, которое человек хочет навязать миру, где он лишь гость, коего приводят не спросясь и удаляют, тоже не спросясь:

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне соленой пеной

По губам!

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет —

Нищета.

Ой ли, так ли, — дуй ли, вей ли —

Все равно —

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней

Прямотой —

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

Где написал еврей эти стихи? В зоологическом музее написал — самое подходящее место для еврея, состоявшего некогда в эллинах и христианах, сочинять стихи о мире, где все трын-трава.

Но какое ни подходящее место для стихотворства зоологический музей, как ни располагает он к возвышенным думам, к мыслям о вечности, надобно еврею не только по удачному поводу — иначе получается вроде бы просто случай, а не веление души, но с толком, с расстановкой, причем не в пестрой какой-нибудь, с бору по сосенке, компании, а среди своих, высказаться, чтобы поняли тебя и почувствовали, как сам ты понимаешь и чувствуешь:

Жил Александр Герцевич,

Еврейский музыкант.

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

……………

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

А там — вороньей шубою

На вешалке висеть.

Все, Александр Сердцевич,

Заверчено давно…

Брось, Александр Скерцевич,

Чего там, все равно…

Что заверчено все давно, это так. Заверчено Господом, при, как выражаются в постановочных афишах, непосредственном участии А. Асмодея — он же Люцифер, он же Падший Ангел, он же Сатана и пр. и пр.

Но что из этого следует? Я имею в виду: что из этого следует для еврея? А что же еще может следовать, кроме одного: надо жить.

Большой антисемит, но человек, бесспорно, умный, некоторые даже утверждают, гениальный, Василий Розанов противопоставлял еврейского Бога, Бога Отца, христианскому Богу, Богу Сыну: первый, говорил он, за то, чтобы люди жили полнокровной жизнью здесь, на земле, а второй — за то, чтобы отреклись от здешней, земной, жизни во имя Царствия Небесного. Скопчество, бесполость — вот к чему, объяснял Розанов, зовет Бог Сын.

Ося в свое время видел обоих, Отца и Сына, по-другому: с тех пор как Отец принес в жертву своего единородного Сына, грех искуплен, и Бог Отец играет с человеками как с возлюбленными чадами. Сам Ося, однако, сколько ни старался, устроиться с комфортом среди этих чад так и не изловчился: все было как-то так, да не так.