У могилы праматери «Лазик лежал неподвижно. Он больше не дышал. На его мертвом лице была детская улыбка… Спи спокойно, бедный Ройтшванец! Больше ты не будешь мечтать…»

Мертвые не мечтают.

В полях моавитских

С. Маршак

В сорок восьмом году, когда партия бросила клич травить космополитов, борзые не замедлили накинуться на Маршака. Многие, даже из тех, что с удовольствием наблюдали, как бьют евреев, были удивлены: в сознании людей Маршак был детским поэтом и блистательным переводчиком. А о еврейском его происхождении как-то не думалось.

Однако лихая атака, так же внезапно, как она началась, вдруг прекратилась. Прекратилась, как стало известно позднее, по приказу из Кремля: товарищ Сталин не хотел терять друзей в английском парламенте, а член парламента Эмрис Хьюз был закадычным другом Самуила Маршака еще с той поры, когда они вместе, перед Первой мировой войной, учились в Лондоне.

Бить же Маршака было не меньше оснований, чем многих других поэтов, писателей, литературных критиков из евреев. Не только не меньше, но, пожалуй, даже больше, потому что почти никто из них никогда не писал «сионид», не обращался к Ветхому Завету, не воспевал еврейских капцанов, не славил еврейских артистов.

А Маршак, особенно в молодые годы, перед революцией, не предвидя советской власти и ее национал-большевистской политики, имел неосторожность помнить о своем происхождении. Более того, не только помнить, но и дать ему некоторый ход в своем творчестве.

Хотя и рожденный в Воронеже, сын Якова Мироновича Маршака и Евгении Борисовны Гительсон, Самуил, или, как называли его дома, Сема, детские годы свои провел среди братьев и сестер, имена которых говорят сами за себя: Моня, Юдя, Лия, Люся. Отец поэта, который до девятнадцати лет целиком был погружен в изучение Торы и Талмуда, так что ему предрекали блестящее будущее раввина, вдруг бросил священные книги и ударился в химию. Чтобы заниматься химией, люди кончали университеты и политехникумы. Но это был путь для тех, кто имел деньги. А у Якова Маршака не было денег, и, как говорят евреи, он до всего дошел своей головой, то есть самоучкой. Самоучкой овладел он и немецким языком, ибо большая часть тогдашних книг по химии, особенно производственной, приходила из Германии.

Яков Маршак, как вспоминает его сын Самуил в своей книге «В начале жизни», основательно понаторел в химических тонкостях и даже сделал какие-то открытия по части производства мыла, однако богатым так и не стал. Всю жизнь семья боролась с нуждой, но, как известно, нужда нужде рознь: в семье Маршаков все дети получили высшее образование, а тогда это удавалось не всякому папе, тем более еврею.

Сема очень любил и папу, и маму, но, видимо, все-таки папа, типичный еврейский добряк, который души не чаял в своих детях, оказал на него наибольшее влияние. Не только на него, но и на дочь свою Лию, известную писательницу Елену Ильину, и сына Илюшу, тоже писателя, М. Ильина. Среди близких друзей дома были поэты Яков Годин и Саша Черный. Яков Годин писал:

Я и Сема,

Бросив дома

Все заботы и дела,

Всюду бродим

И находим,

Что весна уже пришла…

Саша Черный, в ком поочередно то сатирик, то лирик брал верх, сочинил стихи про мальчиков-старичков:

У камелька, у камелька

Сидят четыре старика.

Один чихнул, другой зевнул,

А третий попросту уснул.

В этой компании Сема Маршак оттачивал перо русского поэта — русского, но с еврейской душой. Из-под пера этого поэта вышло в те годы поразительное по своей чистоте, своей племенной гордости стихотворение «Книга Руфь»:

1. Моавитянка — Руфь. Еврейка — Ноэминь.

2. — Мать! Скорбную сноху в унынье не покинь.

О как постылы мне родимые края!

Твой Бог — отныне мой. Твоя страна — моя.

Муж не оставил мне ребенка — им бы жить!

Мать мужа моего! Позволь тебе служить.

3. Вот неразлучны мы… Вот родина твоя…

На жатву позднюю — в поля собралась я.

Удела нет у нас. Ты мне позволь, о мать,

Пойти в поля к чужим — остатки подбирать.

4. О, радость! Знаешь, мать, — позволил мне Вооз

Сбирать остатки с нив и с виноградных лоз.

Об имени спросил. Узнал он — с кем живу,

И гнать он запретил убогую вдову.

5. Мать! Мудрый твой совет исполнить довелось.

Пришла я — и легла. Твой родственник Вооз

Проснулся полночью — не знаю, отчего? —

И видит: я лежу у самых ног его.

Был мой наряд красив — как ты велела мне…

И долго речь мою он слушал в тишине.

6. Он думает о нас! Я видела его.

Он с кем-то говорил из рода твоего.

Я слышала его. Ушла — едва умолк.

Другой твой родственник не мог исполнить долг

И дом наш выкупить. Но чашу вдовьих слез

В совет к старейшинам решил нести Вооз.

7. Заветами отцов сильна твоя страна…

Вооз купил наш дом. И я — его жена.

8. Мать счастья моего! Взгляни: мой сын растет…

С ним — на тебя, на всех — пусть благодать сойдет.

Маршак не оставил объяснений, что побудило его обратиться именно к книге «Руфь», единственной из тридцати девяти книг Ветхого Завета, автором которой является не еврей по крови.

Но, с другой стороны, зная немножечко жизнь Маршака тех лет, нетрудно догадаться самому.

В Одесском университете, когда я там учился на историческом факультете, среди профессоров был известный Готалов-Готлиб. Я говорю «известный» потому, что, во-первых, для словаря Брокгауза и Эфрона он написал, наверное, дюжину статей, а во-вторых, было ему уже чуть не сто лет. При старом режиме он состоял членом коллегии Министерства народного просвещения и был директором гимназии в Ялте, где учились отроки царской фамилии.

На лекциях он, случалось, засыпал, а проснувшись, удивленно озирался, поднимал над столом свою пергаментную руку со скрюченными пальцами и торжественно произносил: «Вот эту руку пожимал Его Эм-ператорское Величество Николай Второй Александрович».

В наши дни имя-отчество профессору Готалову-Готлибу было Артемий Григорьевич. Профессор античной истории Борис Васильевич Варнеке, которого я уже не застал, любил повторять в дни оккупации, что пора наконец выяснить, какое же из трех имен-отчеств, под которыми профессор Готалов-Готлиб был известен своим коллегам в разные периоды жизни, дано ему было его папой: Артемий Григорьевич, Артур Генрихович или Арон Гиршевич?