- Всё молчите? - вернувшийся охранник решительно подошёл к матери. - Тогда не нужны и свидания! Говорить не о чем, а ходят, беспокоят... Свидание окончено! - он бесцеремонно ткнул дубинкой в её спину. - Уходите!
Траян опустил голову на руки. Он не мог смотреть, как унижают мать.
"Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Нас примет радостно у входа,
И братья меч нам отдадут...".
Эти слова он выучил там, в Петербурге, бродя белою ночью по набережной Мойки. Там было много всего. Там был свет даже ночью, такого здесь не бывает... Эти слова, как надежда ожили в нём сейчас.
Он удивлённо поднял освобождённые руки к глазам.
- Это ты сделал? Где мои кандалы?
- Их разрубил мой меч, - сказал голос.
- Что за меч, я о нём не слышал?
- Навсегда покидая своего клейноса, филетор преподносит ему дары. Быка, голубя, кубок... Свобода - это мой дар тебе.
- Дар? Что это значит? Ты покидаешь меня?
- Да. Дальше ты пойдёшь один.
- Я привык к тебе. Что мне теперь делать?
- Ты знаешь сам.
В дверь осторожно заглянула мать. Увидела, что никого нет, вошла.
- Кратос, я вернулась. Не пойму, что случилось. Нигде нет охранников. Мой тоже куда-то пропал. Обернулась - а его нет. Что бы это могло значить?
- Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и - свобода... - сказал Траян, медленно осмысляя случившееся. У общественных насекомых убийство королевы приводит к распаду рода... Мы уезжаем отсюда полуночным экспрессом.
Они, озираясь, побежали по тюремному коридору в сторону выхода, перепрыгивая зловонные слизистые бурые лужи, разлитые тут и там.
- Я полечу в Петербург. Они заждались меня!
Траян крепко обнял мать на прощанье и помчался к пустующей полицейской машине, стоящей у тюремных ворот.
...Ещё только брезжил рассвет, ещё нельзя было увидеть, насколько за ночь прибыла вода. Но где-то на границе слышимого, за пеленой тумана уверенно шлёпали вёсла по чёрной воде.
Виталик вскочил от заходящегося звонка.
- Кто там?
Мягкий бархатный баритон, почти уже забытый, ворвался в ухо и заставил заколотиться сердце:
- Не забыл меня, зая?
- Траянчик! - выдохнул Виталик. - Ты вернулся, родненький! Я ведь знал, знал, что ты вернёшься! Пацаны, Траян вернулся!
Он, потеряв голову, бросился в объятия друга. Траян улыбнулся, крепко обнял его:
- Ну всё-всё, наласкаемся ещё. Я больше никуда не уеду.
Он прошёл к дивану, потрепал по макушке Артёма:
- Тебе надо в больницу, зайчик. Сейчас вызову такси.
Андрей исподлобья с недоверием смотрел на гостя, что-то в нём его не устраивало.
- Так ты чё, правда Траян?
Траян засмеялся и обнял мальчика за плечи. Андрей внезапно обмяк в его руках, как марафонец, после изнурительного бега пересекший финишную черту, и теперь только влюблённо и обессиленно смотрел снизу вверх на лицо гостя.
- Я больше не Траян, Андрюха. Зови меня просто Сократ. Или, если хочешь, Кратос.
- Это твоё зоновское погоняло? - с мягкой нежностью в голосе почти прошептал Андрей.
- Нет, это моё настоящее имя, так в детстве звала меня мама. Я вспомнил его, когда выходил из поезда на вокзале. На миг у меня закружилась голова. В лицо ударило снегом. Мне вдруг показалось, что я всё забыл. И тут же сразу вспомнил. Будто в голове заменили память: вынули одну и вставили другую. А потом снежный вихрь стал огненным и умчался обратно в сторону Невы. Кажется, я всё-таки кое-что забыл... Зато вспомнил своё имя.
- Траянушка!
Пацаны обступили его, каждый старался дотронуться, будто хотел убедиться, что это не продолжение сновидения.
И тут лежащий на диване в гипсе Артём запел. Запел высоким голосом величественную песню о тоске по утраченной в страданиях родине.
Мальчики невольно вытянулись в струнку: маленькие разведчики на чужой, враждебной земле, будто при звуках гимна своего далёкого, забывшего про них отечества.
С торжественными лицами они пели гимн "Атлантидос", песню возвращения через тысячелетия к берегам утраченного родного континента:
"...Я испил свою чашу цикуты,
Я толпою камнями побит,
На костре в инквизиторской смуте
Моё тело поныне горит.
Знаешь, парки тому не прощают,
Кто рождён переплыть океан.
Помнишь Фивы и храм Иолая?
Слышишь, плачет седой Адриан?.."
На красном коне, в золотой попоне, со сверкающим мечом в руке, въезжал в город юный рыцарь. Сзади развевался его шарф, мягко задевая лицо Семёна. В полумраке лунной ночи бесконечные руины по обочинам улиц могли бы кого угодно напугать. Но не Семёна, покачивающегося в седле позади мальчика.
На площади они остановились.
- Мой генерал, мы прибыли! - рыцарь спешился и преклонил колено перед Семёном.
- Что я должен делать?
- Ты сам знаешь, - услышал он голос в голове. - Они не видели в жизни своей любящего существа. Но если они почувствуют искренность, они покинут свои укрытия.
Семён вопросительно посмотрел на красивого мальчика-рыцаря, сошедшего с золотого коня. Он провёл рукой по волосам, сметая остатки петербургского снега, прочистил горло.
"Растают краски дня, и суета умчится в даль. И легкий лунный свет невольную прольет печаль. Пусть нашей встречи миг напомнит мне забытый сон. Я знаю, вечер повторится, и я увижу ваши лица, и этот сон, далекий сон. Я люблю вас, мальчики, я люблю вас, девочки, - пел Семён. - Не жаль, что в этот поздний вечер тает снег. Меня согреет свет от ваших глаз. Нет в мире под луной желаний скучных. Мы будем вместе много лет и зим".
Семён почувствовал шевеление в руинах. А потом увидел их. В первый миг он не понял, кто они. А потом догадался: дети брошенного города. Как в древнем Гаммельне, дети шли навстречу его песне. Чумазые лица светлели, короста застарелых трущобных язв на глазах осыпалась, обнажая новую юную кожу.
Семён пел, и дети трущоб заворожённые песней, шли к нему. Они обступили его, недоверчиво и пугливо трогали его руками. Потом стали прижиматься тёплыми боками, как испуганные зайцы сновидческого острова.
Елена пробудилась от боли в напряжённых грудях.
- Ах, как долго я спала! - проговорила она, протирая сонные глаза. - Где мой малыш. Я, наверное, пропустила кормление.
- Я здесь, мама... - Коля из угла комнаты насторожённо смотрел на мать, не решаясь подойти к ней.
- Ты вернулся из Европы? Я уже и не чаяла тебя увидеть. Почему ты так долго не ехал?
- А ты сама разве не знаешь?
- Я что-то забыла, - растерянно сказала Елена.
- Ты ненавидишь меня по-прежнему?
Елена ласково улыбнулась:
- Нет, мой котёнок! За что мне тебя ненавидеть?
- Так всегда было... Тебя злило, что я не девочка. Но я старался, как мог, мама... Я очень старался. Прости меня...
- Ничего не помню, - Елена покачала головой. - Что со мной, сынок? Может, у меня эпилепсия?
- Когда ты пошла в школу, ты влюбилась в девочку. Дед наказывал за это, а мальчики издевались над тобой. И ты решила, что больше никогда девочек любить не будешь. Став взрослой, ты всегда подчёркивала, что любить женщин - это отвратительно. Тебя даже прозвали мизогиной. Но то было только на словах. На самом деле ты ненавидела мужчин и мальчиков. И втайне всё равно любила девочек...
- И это всё было со мной?
- Да, мама... У тебя на ночной сорочке коричневая слизь. Дай, я вытру её?
- Подойди ближе, я обниму тебя.
- Ты перестала ненавидеть меня? - Коля, вопросительно глядя в глаза матери, протёр салфеткой бурый потёк около её сердца.
Елена обхватила руками сына, нежно и искренне. Коля разрыдался в её объятиях:
- Если бы ты любила меня раньше так же, я бы, наверное, не боялся женщин... И не обнимал бы мальчиков, потому что их жалко...
