— Марш! — раздалась команда; и мы поскакали, со всех сторон окруженные… Целью, как оказалось, был маленький городок, на границе штата. Дорогою мы проехали мимо лагеря нашего авангарда так близко, что можно было пересчитать сторожевые огни; но ничего похожего на обычные меры предосторожности я не заметил. Ясно, что между нашими и неприятелем произошла какая-то сделка, но в чем она состояла — мне не суждено было никогда узнать, равно, как и то что сталось с Эллиге, с которым, немедленно по приезде на место, меня разлучили.

В городе все обличало осадное положение. Двери замкнуты, огни потушены, на улицах ни души, кроме военных, — везде часовые, патрули…. Мы прискакали к какому-то видному дому на площади: он был освещен и внутри заметно движение; у дверей — часовые… Меня ввели в караульную и оставили под надзором трех человек. Что такое готовилось, я не знал, но все вместе имело зловещий вид.

Мысли мои, как это случается, когда вынужденное бездействие застает человека в минуты опасности и тревоги, блуждали, хватаясь за все что попало и ни на чем не останавливаясь. Прошло таким образом уже немало времени, когда, случайно засунув руку в карман, я ощупал в нем скомканную бумажку. Стоило только взглянуть на нее, чтобы узнать письмо Ширма. Только теперь я вспомнил о нем и от нечего делать прочел еще раз.

— Что это за город? — спросил я урядника, не спускавшего с меня глаз.

— Оризе.

Меня, как палкою стукнуло по лбу. «Значит, он звал меня, чтобы выдать, и это другое известие было не более, как добавочная ловушка на случай, если бы они промахнулись, как то и случилось, с первой!»

Все очевидно было в связи или, по крайней мере, в ту пору это казалось мне ясно как день, — но позже я понял свою ошибку… Одно только время казалось еще загадкой. Что такое: отъезд в 3 и 16 минут по меридиану какой-то обсерватории, а по здешнему в 6?

— Который час? — спросил я опять урядника.

— Надо быть скоро три…

Не помню долго ли я просидел в караульной, но живо помню вторую сцену. Она происходила в просторной комнате, где, при свечах, за столом, сидело несколько человек в мундирах союзной армии.

Это был полевой военный суд, — пустая обрядность, чисто во вкусе того лицемерия, которым полна история Ванз. Не вижу нужды рассказывать его процедуру, так как она была для меня безразлична. Поэтому я и не дал себе труда отвечать на допросе: они не услыхали от меня буквально ни слова. Я был осужден на смерть за государственную измену, и казнь назначена в 6 часов поутру — «по-здешнему».

Оставалось еще два часа, но они были неописанно тяжелы. Начать с того, что мне весьма мудрено было воздержаться от горьких упреков судьбе, оторвавшей меня, по-видимому без всякой вины с моей стороны, от дела, в которое я вложил всю душу… Фаима, любовь, высокие цели, кипучий водоворот надежд и стремлений, — победы, история, слава… все это стояло с одной стороны, как друзья, протягивающие мне руки, — с другой чистый бланк, на котором мне предоставлено выводить, в утешение для себя, какие угодно узоры, с условием, чтобы их смысл в итоге был равен нулю… Холод и пустота, — та жадная, ненасытная пустота, которой хватит, чтобы поглотить миллиарды миллиардов живых сердец, со всем что когда-нибудь в них трепетало чистого или грязного, высокого или низкого, и надо всем гигантский, древний, как мир, вопрос: Зачем?.. На что бездонной и безответной яме все это горе разлуки и все эти жертвы… слезы?..

Дверь отворилась и кто-то вошел ко мне в караульную. Это был духовник, которого мне прислали, чтобы приготовить меня к разлуке с Ванзамией? Он начал вкрадчивым голосом, обыкновенный вопрос: подумал ли я серьезно о важном значении того шага, который мне предстоит, и готов ли я совершить его, как подобает грешному человеку, с смиренным сердцем, — и прочая.

— Отец мой, — я отвечал, — вы много бы меня обязали, если бы нашли возможным сказать мне прежде одно: куда я иду?

Ответ его незачем приводить. Он был истинный ванз, и как такой, не мог дать мне того, чего в нем не было, — правды.

Долго, тоскливо, звучал у меня в ушах его голос, но смысл того что он говорил, был чужд и далек от меня. Внимание мое было поглощено чем-то незримым, что приближалось медленно, ровно, — но что такое подходит ко мне, — я не знал. Это похоже было на длинную анфиладу рамок, без содержания, в конце которой меня ожидало что-то бесцветное и бесформенное, неосязаемое и непонятное, к чему, казалось, нельзя никогда приди — а между тем оно уже было тут!..

Шаги… бряцание сабель… нет сил продолжать рассказ… Светало; но солнце всходило не для меня, а для меня весь мир словно сошелся клином, там, на подмостках.

…В минуту, когда я ступил туда, двор, крыши, небо, люди, толпящиеся вокруг, — все потеряло свой смысл… Что это передо мною — плаха, или порог, через который я должен ступить?.. Иду!.. Прощай, Фаима!

— Прощай, Ионике! — долетел едва внятно издали хорошо знакомый голос…

Тррах!.. Огни запрыгали у меня в глазах и все завертелось волчком…

Как описать мой ужас, когда, после минуты беспамятства, я почувствовал себя на полу и услышал вокруг голоса… Открываю глаза — над головою ночное небо и звезды… Тело мое на сырой, росистой траве, а голова на чьих-то коленях… Вокруг какие-то люди о чем-то хлопочут, и между ними знакомое лицо рослого офицера, который стоит, наклонясь, надо мною и держит в руке фонарь… С неописанным удивлением я узнал Б**.

Первым и совершенно-невольным моим движением было хватиться рукою за шею, — но шея цела.

— Что это с вами? — спросил сердито-встревоженным голосом Б**. — С каких пор вы тут лежите?

— Который час? — спросил я, припоминая что-то.

Он посмотрел с деловою миною на хронометр.

— Три и 17 минут, по меридиану Пулковской обсерватории.

— А по-здешнему шесть, — добавил я машинально и совершенно бессмысленно.

— Эхе! Да вы кажется бредите?.. Что с вами? Уж не падучая ли?

Я озирался блуждающим взором, в сумме очень довольный чем-то, хотя и не знал еще чем. Мысли мои были в таком разброде, что я не мог ничего взять в толк.

— Вставайте! Пойдемте! Что за дурачество? («дурачество» не принято говорить, когда дело касается коронованных лиц, мелькнуло в моей голове)… И с чего? Если бы пили водку за ужином, я бы право подумал… Но со стакана Марго?.. Да вы знаете ли чем вы рисковали?.. — крикнул он вдруг сердито. — Нянька за вами нужна, — вот что!

Я встал, опираясь на руку сторожа. Ноги и руки мои были, как не свои; но понемногу это прошло и я дошел до квартиры без помощи… Б** заставил меня почти насильно выпить стакан глинтвейну.

Случай этот прошел без последствий для моего здоровья; только я был с неделю задумчив, угрюм, и на меня до сих пор находят, днями, припадки неодолимой тоски. Видение на другой день уже стало бледнеть и, опасаясь совсем забыть его, я старательно записал все что осталось в памяти. Вышла эта тетрадь. Когда я прочел ее Б**, то он решительно отказался верить, чтобы тут было хоть слово правды. «Ну, полноте, — говорил он, то приходя в негодование, то катаясь со смеху, — признайтесь уж лучше просто, что вы это сочинили? Это похоже на вас».

Спорить с неверящим, на стороне которого общее мнение и рутина ученых воззрений, весьма неприятно, так как это вас обращает в мишень самых плоских насмешек. Пришлось отступать и чтобы сделать это прилично, я предложил ему помириться на сон; но он вероятно нашел, что и это дешево.

— Ну, сон, — так сон, — сказал он, — я вам не мешаю записывать сны, хотя это и неприлично для русского офицера, окончившего курс в академии. Пусть будет сон; только как вы хотите меня уверить, чтоб в три часа, — вы спали не долее, — вы могли увидеть так много? Вспомните, вы там служили в почтовом ведомстве и получали жалованье, из которого успели сберечь достаточно на далекое путешествие. Ну как, я вас спрашиваю, поверить, чтобы в такой короткий срок вы успели сберечь так много? Жалованье ведь вы получали помесячно? Сколько же месяцев надо было служить экспедитором, чтобы сберечь на вояж?.. И опять там дальше, еще война: вербовка и обучение нескольких корпусов, — кампания, в которой вы дослужились до главнокомандующего! Скоро уж больно что-то! Черта ли вам когда-нибудь дослужиться до главнокомандующего! Вы вон отбыли целый поход и под Шипкою отличились, а все еще капитан. Королем — скорее, в сказках ведь всякий Иван, от нечего больше делать, становится королем… и прочее.