— Н-но? — отозвалась бабушка своим обычным тоном не то удивления, не то недоверия; и сейчас же добродушно добавила: — Ну, дай Бог, дай Бог!

В усадьбе Гурьевых обедали в четыре, а спать ложились в одиннадцать. В начале одиннадцатого и Наташа была уже в своей комнате. Сегодня она очень рано встала, чтобы поспеть на утренний девятичасовой поезд, да дорога, да мороз — и ей казалось теперь, что и она хочет спать. Она разделась и легла.

Но возбуждение ли, вызванное разговорами, или выпитый вечером крепкий чай, но уснуть сразу она не могла. Раскрыла было купленную на вокзале пред отъездом книжку, хотела почитать, но, вместо того, опустила руку с книгой на одеяло, оглянулась кругом, — и знакомые стены и знакомые вещи заговорили с ней о прошлом, мечты понеслись в будущее.

Это её детская. Когда отец купил эту усадьбу, она вошла сюда двенадцатилетним подростком. Тогда она спала здесь вместе с сестрой Надей. А Оля с Линой в соседней комнате. Теперь там Лина одна, а здесь никто не живёт. В ожидании её приезда, комнату уже несколько дней протапливали, а сегодня, как только принесли сюда её вещи, сейчас же истопили опять побольше. И Наташа теперь чувствовала, что жарко.

Она положила на стол книжку, закинула руки за голову.

В полумраке длинной комнаты тонут в тени углов кресла, этажерка, знакомые старые безделушки.

На ночном столике стоит небольшая красивая лампа с синеватым стеклом, с абажуром фисташкового цвета. Все, что попадает в поле освещения под абажуром, ярко; вся верхняя часть комнаты до потолка и самый потолок заволакиваются светлым сумраком, и только над самой лампой на потолке ряд светлых концентрических кругов разных оттенков: отразилось и желтоватое пламя, и темноватое кольцо стекла, и светло-зеленое кольцо абажура.

Наташа всматривалась в эти переходы теней и красок и думала: «Красивые пятна. Завтра надо будет набросать этюды. Надо вообще будет много-много этюдов сделать здесь».

Наташа заметила полоску лунного света, проникавшую в щель неплотно задёрнутой оконной драпировки. Этот свет узкой ленточкой перекинулся через кресло у кровати, куда не достал из-под абажура свет лампы. Наташа приподнялась на подушках и повернула голову в сторону окна. С минуту поколебалась, потом встала, надела на босую ногу туфли, подошла и немного отодвинула портьеру. Под портьерой окно начало снизу немного замерзать, но верхние стекла были чисты.

— Здравствуйте, старые сосенки!

Наташа, улыбаясь, кивнула им головой.

Право, они ничуть не выросли с тех пор, как усадьба куплена отцом. Восемь лет жизни как будто ничем не отразились на этих толстых стволах, на больших раскидистых ветвях.

Но сам-то по себе этот сосновый сад-парк поизменился. Вон там молодняк высоко поднялся, гуще стала и чаща мелкой поросли вдоль забора. Как все это красиво при лунном свете!

У Наташи такой подъем чувства, что, будь теперь день, она бы сейчас пошла бегом, по колена в снегу, смотреть, где, как, с какой стороны красивее зарисовать в альбом этот пейзаж.

«Какая прозрачность воздуха!» — думает Наташа, всматриваясь в яркие тени стволов и ветвей на иссиня-белом снеге.

А вот старые столбы качелей. Они немного подгнили; но прошлым летом ещё стояли крепко. Теперь верёвки на зиму сняты. «Жаль, а то бы покачалась завтра». Как высоко, бывало, взлетала она тут, когда, подростком, и одна и с сёстрами качалась подолгу-подолгу — до головокружения! С какой гордостью показывала она тогда отцу свои мускулы. Они развивались от этих качелей с каждым днём. Было любо ей — худенькой, стройной — быть сильной. Согнёт, бывало, руку и показывает отцу:

— Папа, пощупай.

Отец пощупает и с улыбкой говорит:

— Атлетом будешь. Ну что же, в цирк акробаткой? Сила у тебя моя, наследственная.

И так, бывало, нажмёт на мускулы пальцем, что вскрикнешь и разогнёшь. А он улыбнётся, обнимет и поцелует. Весело Наташе от этих воспоминаний.

Наташа чувствует, что ей в одной рубашке стало холодно. Не задёргивая портьеры, она в два прыжка бросается к постели и, спустив туфельки, прячется под одеяло. Она старается крепко завернуться, делает, чтобы согреться, несколько шумных движений руками и ногами. И из-за закрытой, заставленной комодом двери в соседнюю комнату слышится голос Лины:

— Ната, ты не спишь?

— Нет ещё, Лина.

— Что же, не спится?

— Да. А ты?

— Я, как всегда, ещё немного занимаюсь на ночь. Записываю счета в своих счётных книгах. Вчера был базар, кое-что продали, кое-что купили. Я тебе не помешала?

— Нисколько. Я не спала.

— Я сейчас кончу. Ну прощай. Покойной ночи.

— Покойной ночи, Лина.

Наташа гасит лампу и на минуту прячется с головой под одеяло, чтобы согреться. Потом, опять высунув голову, смотрит на большой светлый параллелограмм, отброшенный лунным светом от окна на пол перед самой кроватью. Наташе не хочется встать и закрыть портьеру и она думает: «Буду спать так. Так это хорошо, так красиво — фантастическое освещение». Она на минуту закрывает глаза и опять открывает их. Слегка щурится. «И вдруг, как лунатик, пойду бродить по дому?» Она опять открывает глаза шире и опять смотрит на свою комнату. Замечает другую полоску света: из комнаты Лины чрез маленькую щель в дверь легла эта полоска на комод и красноватой ленточкой прорезала голубоватое лунное освещение.

«Ну, судьба посылает мне ещё эффектный световой контраст», — думает Наташа и начинает соображать, какими красками передать его завтра на полотне. Старается запомнить. Потом смотрит на окно и думает: «А вот чтобы запечатлелось и то освещение, надо ведь сейчас пойти посмотреть… Да, конечно, надо сейчас же видеть! Луна как раз теперь должна так хорошо освещать фасад… А вдруг завтра луны не будет, вдруг будет облачно?» Наташа, как испуганная, приподнимается на кровати… и почти громко произносит: «Ни за что! Сейчас же пойти посмотреть!»

— Лина, ты не спишь? — зовёт она через дверь.

— Нет, а что?

— Ты не раздета?

— Нет.

— Поди ко мне на минутку.

Лина идёт из своей комнаты через маленький коридор к дверям Наташи и входит к ней.

— Что с тобой, Ната? Нездоровится? — говорит она, подходя к кровати.

— Нет, нет, Лина. Я очинь здорова, — дурашливым тоном отвечает Наташа и, ласкаясь, жмёт руку сестры. — Слушай, Лина, я хочу сейчас пойти в сад, к горе.

— Ты с ума сошла!

— Нет, правда, Лина. Мне это очинь нужно. Только вот что: это никого не смутит там, наших?

— Нет… Да что ты?.. Я не знаю, может быть, мама ещё не спит. А, может быть, и спит.

— Лина, голубушка, мне нужно посмотреть лунный эффект, я завтра хочу набросать этюд.

Причина показалась Лине достаточно серьёзной, и она только сказала:

— Ты простудишься, Ната.

— А, вздор какой! Оденусь и пойду.

— Ну так и я пойду с тобой, — сказала Лина.

— Нет, нет, Лина, ради Бога, не надо. Ты только выпусти меня через парадную и не запирай дверей, пока я не приду.

— Хорошо.

Наташа быстро-быстро оделась, и они тихонько спустились на цыпочках с лестницы. Лина со свечой в руках. Внизу все спали. Выпустив Наташу, Лина поставила свечу в передней, а сама ушла в гостиную и села на диван. Сидела и смотрела на этот раздражающий блеск лунного света, превративший гостиную в мечту, смотрела через полузамёрзшие окна в полусумрак морозного неба, и в душе ширилось, разливалось томительное чувство. Что — неясно. Но как-то перемешалось все: и Ната, которая побежала «смотреть луну», и красота картины, которую должна вот теперь видеть там на дворе сестра, и красота той взбалмошности, с какой Ната вскочила с постели, чтобы схватить вот сейчас, сию минуту, то, что ей нужно для её творчества; и тут же, среди этих трепетных и нежных, как лунный свет, мыслей, заболтались к чему-то лоскутки бумажек с записями количества проданного картофеля, моркови, купленные воза сена, дрова, промелькнули графы цифр… потом Николай Николаевич… и свои неясные думы о своём счастье.