Вот там далеко на востоке небо как будто стало светлее… бледнее и ещё бледнее.
И вдруг порозовело.
А вот у самого горизонта — точно зарево отдалённого пожара — часть неба заалелась. Все быстрей, все ярче разрастается зарево, и все бледнее становится тёмное небо на западе, бледнеет свет луны. И все окружающие предметы как будто перестали бросать тень. И Наташе вспомнилась андерсеновская сказка о человеке, потерявшем свою тень. Эта сказка, эта фантазия опять кажется возможной и в природе. Нет тени. Слились два света. И все существующее стало как бы не реальным, отбрасывающим тень в ту или другую сторону, а чем-то призрачным. Так бывает в сумерках. Так бывает при облачном небе. Но теперь небо так чисто, прозрачно, и не сумерки, — свет. Свет полной луны и свет надвигающегося рассвета.
Наташа смотрела во все стороны, вглядываясь в очертания дома, деревьев, снеговых сугробов в этом ежеминутно изменяющемся освещении, в этих переходах от одного света к другому. Но теперь её внимание уже все сосредоточилось на той точке горизонта, где все ярче и ярче разгоралось зарево пожара; где розовая заря переходила в расплавленное золото, и где вдруг в одно мгновение вспыхнул, как огненный язык, край солнца, огромного, яркого, золотисто-красного. И все то, что сейчас было подёрнуто розовой дымкой: и верхушки деревьев, и снег, и облачко, откуда-то внезапно появившееся на светло голубоватом небе, — все вдруг приняло свои естественные краски. Зелёными стали верхушки сосен, жёлто-кирпичными стволы их, белым снег, темно-серыми стены дома, и ярко-золотистые пятна блеснули в стёклах окон.
И тени, лиловатые тени, длинные, немного расплывающиеся, побежали от всего окружающего, потянулись от востока на запад: тени от сугробов, тени от каждой маленькой кучки снега, тени от деревьев. И большая далёкая тень от дома легла на все, что было за его западной стеной, а стена восточная вся озарилась слабым, но ясным утренним светом.
Наташа не оставалась стоять на одном месте на озере. Она поднялась на гору, она обошла кругом дома, осматривала все световые переливы на нем. И вот как только легла от дома тень на запад, Наташа заметила, что там, где большой дом не дал проникнуть лучам солнца, там свет бледнеющей, уходящей луны все ещё был настолько силён, что бросал встречную тень от деревьев, оставшихся неозаренными рассветом.
— Боже мой! — почти вслух произнесла Наташа. — Да ведь это то, что я видела во сне, ведь это мой сон. Да, да… скорей, скорей!..
Она раскрыла альбом и, стоя, поддерживая его одной рукой, другой поспешила начерно нарисовать расположение теней. Она была в восторге от новизны этих световых эффектов, и с какой-то затаённой болью смотрела, как они, ярко выступив на мгновение, стали таять, исчезать по мере того, как солнце поднималось выше и выше.
— Барышня, а я вас везде ищу, — раздался вдруг около неё голос Анисьи.
Наташа оглянулась. Анисья, улыбающаяся, с кувшином в одной руке, со стаканом в другой, стояла перед ней.
— Пожалуйте.
И Анисья налила в стакан молока.
Наташа, улыбаясь, взяла его:
— Спасибо, Анисьюшка. Да я ещё что-то и не хочу.
Она хлебнула два-три глотка, сначала как бы нехотя, но потом молоко ей так понравилось, что она сразу выпила стакан и подставила ещё, чтобы Анисья налила другой.
— А мама встала?
— Да. Сейчас самовар подали.
— Ну скажите, что и я сейчас приду.
И, выпив второй стакан, она поблагодарила Анисью ласковой улыбкой, и Анисья ушла.
Зарисовав в альбом все, что ей было нужно, Наташа пошла домой. Теперь она уже не оглядывалась на окружающее. С опущенной головой, она, казалось, смотрела только себе под ноги. Но перед глазами её возникал целый ряд картин, — настоящих картин, написанных на полотне, написанных ею и выставленных в салоне Société Nationale des Beaux Arts. Да, она выставит их там… Пожалуй, L’es Indépendants или Salon d’Automne кажутся более привлекательными, — нет, — скорее модными, кричащими… Но именно среди них она не чувствовала бы себя «независимой» в своём творчестве. Она находилась бы в зависимости от их «независимости». Нет, непременно Beaux Arts!..
И видится Наташе одна из зал, где, среди сотни других картин известных и неизвестных художников, висят и её пейзажи. Видится ей любопытная толпа, останавливающаяся перед её картинами, толкующая о них.
И Наташу вдруг охватывает нервный трепет. Она чувствует потребность куда-то спешить. Почти бегом входит она на крыльцо, почти бегом проходит через кухню в переднюю, нервно-торопливо раздевается и, улыбающаяся, радостная, входит в столовую, целует сидящую за самоваром мать, целует Лину, бросает ей мимоходом: «Соснула всё-таки, родная?» — и на её слова: «Да, с час», смотрит ей в глаза выразительным, ласковым взглядом, опять целует её, потом тётю Анну Петровну и спрашивает:
— А бабушка?
— Бабушка сейчас придёт, — отвечает ей мать.
— Ну, и я сейчас, — говорит Наташа, — пойду на минутку к себе, отнесу альбом и умоюсь. А то ведь я вышла неумытая.
Но, войдя в свою комнату, Наташа, прежде чем умываться, бросается в кресло, точно желая немного отдохнуть от прогулки и сосредоточиться. И теперь она как-то машинально твердит про себя:
— Дом на горе… дом на горе!..
Она сказала себе, когда придумала это название для своих картин, что в нем есть что-то символическое. Она не уяснила себе этой мысли ясно тогда, не вдавалась в подробный разбор её и теперь; но опять ей показалось, что есть что-то символическое в этой встрече двух направлений теней, двух светов. Прекрасна была ночь с её ярко светящей луной, с мириадами звёзд. Сколько красоты, поэзии, сколько обаяния! Так весь старый мир, все то, чем человечество жило в ночи. Но блеснул яркий свет истины-солнца, и все обаяние лунной ночи померкло, — она была ведь только отражённым светом этой истины. Вся красота призрака исчезла пред светом настоящего дня. Только на одно мгновение большой старый дом на горе своей тенью мог оживить красоту уходящей ночи. Но вот выше и выше поднимается солнце — и последние лунные тени исчезают. Исчезают и звезды, и бледная, помертвевшая луна, никем не замечаемая, забытая, ненужная, спускается за горизонт… Да, тут есть символическое…
Наташа не хочет разбираться в этом, не хочет думать, что она может отразить это настроение своё так или иначе в картине. Да, не надо подчёркивать мысли. Если бы ей только удалось передать то, что она видела в натуре. Мысль пронеслась у неё в уме, и этого довольно с неё. Мысль наложит отпечаток на все её творчество, придаст особый характер контурам, особый отпечаток сочетанию красок. Ведь не фотографию же она даст и не рабское подражание природе. Должно быть что-то своё, должна быть её душа, её мысль в картине. Но только ничего подчёркнутого, ничего преднамеренного. Не может быть, чтобы картина не дала тех настроений чуткому зрителю, какие дала ей сама природа.
Наташа желала вызвать теперь в своём воображении эти задуманные ею картины с полной ясностью всех очертаний, всех красок. И она забылась в этом. Она сидела долго-долго, закрыв глаза рукой. Её томила истома, а картины все ярче и ярче выступали в её воображении. И вот сейчас, кажется, бери палитру и только копируй, записывай то, что стоит пред глазами! Все так ясно!.. Наташа чувствует, как вдохновение волнует её, как слезы восторга подступают к глазам при мысли, что вот то, что сейчас в её фантазии, в одном её мозгу, сделается достоянием тысячи зрителей, тысячи глаз, тысячи мозгов.
— Наташа, ты спишь? — послышался голос Лины.
Наташа очнулась. Действительно она задремала в кресле.
Теперь она открыла глаза, протёрла их, вскочила, бросилась к Лине, обняла её, крепко расцеловала.
— Сейчас, Лина, сейчас. Я замечталась.
Она сняла с себя кофточку и начала быстро умываться.
— А что же, интересны были твои наблюдения? — спросила Лина.
— Страшно интересны, — отвечала Наташа, плещась под струёй холодной воды. — Линочка, если мне удастся то, что я задумала, я… я просто не знаю, что будет! Я верю в успех!
