- Остроумно. Он решил навечно занять один из саркофагов.
- Это был для него единственный шанс. Неизлечимая форма рака. Жить Кондратюку оставалось не больше трех месяцев.
Шпак стиснул зубы.
Сам он позволяет себе сеансы два-три раза в год. Остальное время занимает борьба за витатрон. Слишком лакомый это кусочек. Слишком много желающих завладеть им. Один судебный процесс сменяется другим, и конца этому не видно. А этот лох...
Шпак вновь воткнул в главного инженера свой особенный взгляд.
- Вы нашли способ выкурить его из саркофага?
- Да. Хоть витаскоп и превратился в витатрон, некоторые команды компьютер еще выполняет. Среди них есть такая: выбор сеанса с неожиданной смертью. Врачи уверяют, что некоторым пациентам необходимо именно это. Хотя сюжеты сеансов мы уже не контролируем, их общую направленность, как ни странно, иногда удается...
- Тогда почему вы все. еще здесь?
- Потому что соответствующая команда уже введена. Через несколько дней или недель саркофаг в семнадцатой палате освободится.
- Я выставлю Кондратюку иск за все украденные сеансы. Остаток своих дней он, конечно, проведет в больнице, но - тюремной!
Поставив на очаг сразу два больших горшка с водой, я развожу огонь.
Сегодня - великий день, и тело мое должно быть чисто. Войдя в хижину, я достаю из большого сундука чистые полотняные штаны и рубаху, вышитую по низу затейливым узором. Он не простой, этот узор. Даже обыкновенный старик, поносивший полдня такую рубаху, почувствует себя молодым и сильным, как в двадцать лет. А ведь я - не просто старик. И особая рубаха - далеко не единственное средство, которое я сегодня применю.
Потому что я должен быть сильным, как никогда. Иначе дева, которую мне сегодня приведут, так и останется девой. Но тогда я не смогу прогонять и собирать тучи, и жители окрестных сел станут приносить еду и приводить своих жен и дочерей к другому колдуну. Говорят, в соседнем лесу какой-то юноша начал строить хижину. Я уже пробовал увидеть его - и не смог. То ли зрение слабеть стало, то ли в тот день в соседнем лесу действительно туман был. Вот восстановлю силы - и займусь этим юношей всерьез. Слыханное ли дело, при живом колдуне строить отшельническую хижину! Не поздоровится этому наглецу, ой как не поздоровится! Будет он болеть, недолго, но помучается. А потом отойдет, тихо, словно желтый лист упадет с дерева...
Пошарив по застрехам, я собираю травы. Эта - чтобы мужскую силу сгустить, вторая - чтобы женскую не упустить, третья - дабы согласие между нами установилось. Для трав я ставлю на очаг отдельный горшок. А третий - для другого зелья, которое дам своей невесте.
Одна трава - чтобы женскую силу пробудить, вторая - дабы интерес к мужской стати разжечь, третья - чтобы не понесла она от меня, четвертая поможет боль прогнать и кровь затворить.
Многие годы я получал деву каждый год, и жителям окрестных поселений было не в чем упрекнуть меня. Но с тех пор, как моя борода поседела и волосы на голове поредели, женщины стали обходить хижину стороной, а девы так и вовсе дальней дорогой. Да... А ведь было время - сами просились ко мне, а некоторые и тайком ночью приходили, потому что знали - счастье не минует их дома, а дети родятся здоровыми и красивыми.
Дождавшись, пока вода в большом горшке закипит, я бросаю в нее мыльный корень, выливаю воду в лохань и, добавив воды холодной, начинаю мыться. Я тру пучком собранной на утренней заре оленьей травы свою дряблую кожу до тех пор, пока она не начинает краснеть, а мышцы не наливаются силой. Я знаю, это ненадолго. Но целую неделю, а может, и полторы я буду чувствовать себя свежим и полным сил.
Закончив мытье, я иду на берег ручья и трижды погружаюсь в воду. Когда-то я мог делать это стоя, но углубленное мною много лет назад русло с годами снова затянуло песком, и теперь мне приходится в ручей почти ложиться.
Выйдя на берег, я долго растираю тело ладонями, прогоняя из него холод, а .потом, вернувшись в хижину, надеваю чистую одежду.
Выхожу я из хижины как раз вовремя: солнце только-только спряталось за верхушки .деревьев. Снова выйдя на берег ручья и обхватив ствол могучего дуба, я долго произношу заклинания.
Этот дуб не раз выручал меня. Я, в свою очередь, тщательно замазываю глиной зачатки дупел, а осенью разношу его желуди по всему лесу и вминаю во влажную землю там, где деревья растут чуть пореже. У меня не может быть своих детей, но молодые дубочки почитают меня как отца, и это помогает мне прогонять градовые тучи или, наоборот, стягивать к окрестным полям тучи дождевые.
Почувствовав, что впитал достаточно силы, я отрываюсь от своего подопечного-покровителя и возвращаюсь к хижине.
Отвар трав кажется нестерпимо горьким, но зато мне не .придется краснеть перед девой, а ей будет потом чем похвастаться перед подружками. Да и мужем ее станет тот, кто придется по сердцу: приворотное зелье, которое я дам ей завтра утром, действует безотказно.
Чу... Кажется, она уже идет. Я не слышу ее шагов, но по чуть заметно изменившимся голосам птиц, по шуму ветра в кронах деревьев безошибочно определяю: кто-то появился в окрестностях хижины, кто-то идет в мою сторону. А по тому, как скачет белка на ближней сосне и как стрекочут кузнечики, я догадываюсь: ко мне идет дева.
Я жду ее, стоя на пороге хижины. Но когда она, увидев меня и оробев, начинает замедлять и укорачивать шаги, спешу ей навстречу.
- Не бойся, красавица, я не причиню тебе зла, - успокаиваю я деву.
- Я знаю это, - тихо говорит она, стыдливо опуская глаза.
Алый отсвет зари румянит ее лоб и щеки. Медленно подняв руку, словно к птице, которую хочу покормить с руки, я прикасаюсь своими темными узловатыми пальцами к нежной белой коже. Дева пытается было отстраниться, но потом вспоминает, зачем ее прислали, и прижимается щекой к моей ладони.
- На, выпей это, - протягиваю я ей чашу с отваром. Дева покорно пьет, а я смотрю вначале на ее нежную шею, потом на выпирающие из платья перси.
Обычно мне присылали самых некрасивых, тех, кого никто не хотел брать в жены. Но эта дева - и в самом деле почти красавица. Ее пышные волосы, уложенные короной, украшены лентами и скреплены заколкой, брови насурьмлены, щеки нарумянены.
Значит, в окрестных селениях меня еще ценят и любят, и заезжему молодому колдуну делать здесь пока нечего.
Приняв пустую чашу, я ставлю ее на очаг и быстро прижимаю деву к себе, чтобы ощутить упругость ее персей, гибкость стана, жар молодого тела.
А главное - чтобы почувствовать, как разгорается чудесный жар в моем собственном теле.
Потом я мну и тискаю ее перси - вначале поверх платья, потом запускаю руку в глубокий вырез.
Кровь бушует в моих жилах и стучит в висках. Никогда я не был так силен. Никогда не был так счастлив. А ведь это - только преддверие...
.Наклонившись, я ухватываю за подол и стягиваю с девы платье. Она покорно вздымает вверх руки и лишь потом, ощутив свою наготу, тревожится:
- Нас может кто-нибудь увидеть... Давай войдем в хижину...
Но в хижине уже темно, а мне хочется полюбоваться девичьим телом при последних отблесках зари.
- Не бойся... Сегодня ночью никто не войдет в мой лес...
Слегка отстранившись, я долго смотрю на крутые холмы ее персей, на широкие бедра, на нежный темный пушок, скрывающий низ живота.
Потом я начинаю целовать ее - шею, груди, живот. Дева между тем вынимает заколку, и ее волосы тяжело спадают на плечи.
Мои губы скользят все -ниже, ниже...
Резкая боль в спине почти мгновенно переходит в невыносимую боль в сердце. В глазах моих вновь вспыхивает уже закатившееся было солнце, и вслед за этим на меня обрушивается тьма.
- Вот он, попался! - слышу я над своей головой незнакомый мужской голос. Доносится он глухо, словно из могилы. Точнее, наоборот, словно я лежу в могиле.
А еще точнее - в саркофаге.
- Кажется, я не ошибся в выборе главного инженера, - отвечает ему Шпак. Его тенор я не спутаю ни с чьим другим. Небось поглаживает сейчас свою родинку на лысине и смот-рит на всех полным презрения взглядом. Когда-то он смотрел на меня по-другому, этот Шпак. Преданный, энергичный, готовый выполнять любую, самую неинтересную работу... Как я в нем ошибся!
