До нас донеслись отдаленные звуки колоколов Сакузена. Трудно даже представить себе горе императрицы. Она не принимала никого, кроме нескольких приближенных женщин. Я слышала, что среди них была Изуми.

Все ждали указания прорицателя о том, когда класть тело в гроб и где его держать до кремации. Предполагается, что похороны будут происходить в Торибено, хотя Даинагон думает, что, возможно, в Фунаоке.

Я видела ее несколько часов назад, вскоре после того как она услышала новость. У нее было измученное лицо, набеленные щеки обезображены слезами.

— Вы пойдете? — спросила она.

— На похороны? Да. — Я решила это еще до ее прихода. Возможно, мы увидимся с Масато, хоть ненадолго, пусть даже не сможем поговорить.

Сейчас я понимаю, что была еще одна причина пойти. Я хотела своими глазами увидеть, что делается в городе, как страдают люди, — хотя бы мельком из окна экипажа. Меня привлекала возможность отлучиться из дворца хоть на один день. От меня самой не ускользнуло, что я использую похороны как предлог, — какая ирония.

— Вы слышали об амнистии?

— Да.

Она внимательно посмотрела на меня, стараясь уловить на моем лице какие-либо чувства. Я хранила бесстрастное выражение, но она осмелилась высказать предположение:

— Вы не хотели бы, чтобы он возвратился, не так ли?

— Не знаю, — ответила я.

И теперь, когда я пишу эти строки, я не могу сказать определенно. Сомневаюсь, что Изуми мучают столь противоречивые чувства. Увижу ли я ее на похоронах Рейзея? Бросит ли она на меня торжествующий взгляд, как несколько месяцев назад, когда она получила более нежное письмо, чем я?

Я трепетала при мысли, что Канецуке может оказаться здесь через несколько недель или даже скорее, если поторопятся с его оправданием. Однако кто может сказать, что готовит ему будущее, если император сохранит свою власть, а враги не станут молчать.

Не рискованно ли для него возвратиться из Акаси в такое время? Изуми всем рисковала ради него в ту ночь, когда на нее напали, — пусть она и не могла предвидеть несчастья, которое с ней случилось. Интересно, как бы поступил он, зная наперед обо всех опасностях, которые его подстерегают?

Если бы я переслала ему ту черную книгу, возможно, он сумел бы найти в ней указания, которыми мог бы руководствоваться. Жаль, что я тогда передумала.

Положение во гроб состоялось прошлой ночью во дворце Ичийё. Даинагон присутствовала на церемонии по приглашению императрицы. Сегодня утром она разбудила меня очень рано, торопясь сообщить новости. Она совсем не спала; лицо ее было мятое, как лист бумаги, а покрасневшие глаза полны горя.

Я пишу второпях, так как должна подготовиться к похоронам, которые состоятся сегодня вечером.

Даинагон рассказала, что видела Масато. Он был вместе с прорицателями, которые выступали со своими предсказаниями. Как он выглядел, спросила я, и что говорил.

— Он был очень спокоен, — сказала она, — спокоен, но выглядел усталым. Должно быть, он несколько дней не спал, во всяком случае, с того времени, как заболел Рейзей: руководил проведением обрядов, помогал выбирать подходящие места и даты, истолковывал невнятные речи медиумов. Какой у него приятный голос, — заметила она, и я поняла, что таким образом она хочет сказать мне, что он ей нравится.

Потом она заплакала. Я разнервничалась и отвела взгляд.

— Сейчас я так рада, что у меня никогда не было детей, — сказала она еле слышно. — Если бы вы видели императрицу.

— Расскажите.

Она опустилась на колени на подушку и описала мне всю сцену. В ту самую ночь, когда прорицатели сказали, что Рейзея нужно перенести в Хокоин, императрица попыталась задержать их. Она сказала, что он наверняка оживет. Императрица обратила их внимание на цвет щек умершего, хотя они были абсолютно белые. Они положили его головой на север, как мы с Масато лежали у меня в комнате в Хаседере. Императрица без конца повторяла окружающим, что он только спит, что его нельзя закрывать в ящике. Но император убедил ее, были зажжены лампы, слуги омыли тело Рейзея и облачили его в алые одежды.

Священнослужители провели необходимые обряды, а медиумы, которым приказали приглушить их резкие голоса, плакали вместе со всеми.

Когда Рейзея подняли, чтобы положить его в гроб, императрица резко вскочила и схватила его за ноги. Даинагон сказала, что им пришлось буквально отрывать ее от тела. Это было ужасное осквернение обряда. Брат императрицы постарался успокоить ее, пока слуги укладывали в гроб рядом с Рейзеем его вещи. Император сам положил на грудь сына его флейту.

Когда гроб закрыли и понесли во двор к экипажу, сам император утратил сдержанность. Он приказал открыть крышку гроба, чтобы еще раз взглянуть на лицо сына. Когда настоятель тихо сказал ему, что это невозможно, император упал на мостовую и бил костяшками пальцев по камням до тех пор, пока не пошла кровь.

Даинагон сказала, что не пошла вместе с процессией в Хокоин. Она стояла во дворе дворца Ичийё и наблюдала, как император шел позади экипажа, поддерживаемый настоятелем и министром левых.

Я как будто сама их видела: залитые слезами лица, красные в отсветах горящих факелов, роскошные одежды, прикрытые черными плащами, их соломенные сандалии, шаркающие по камням мостовой.

В течение одной ночи у меня накопилось столько впечатлений, что возникло ощущение, будто время замедлило свой бег и застыло вместе с моим горем. Я переполнена им. Оно заполняет мое тело, как второй ребенок.

Я и не подозревала, как сильно подействует на меня эта смерть. Нельзя сказать, что я особенно любила Рейзея. Он мне нравился, не более того.

Возможно, события прошлой ночи произвели на меня такое впечатление, потому что помимо смерти Рейзея я увидела множество других смертей. Я никогда не сталкивалась со смертью в таких масштабах. В этом было что-то величественное. Картина разворачивалась передо мной, как громадный свиток.

Ну почему в этой атмосфере всеобщего горя я чувствую такое возбуждение? Может быть, потому, что я видела Изуми и не испугалась? Или потому, что видела Масато и убедилась, что с ним все в порядке? Но вот я возвратилась к себе в комнаты, и возбуждение улетучилось вместе со зрительными впечатлениями. Какими незначительными представляются сейчас мои тревоги и фантазии. Разве я могла вообразить себе то, что видела прошлой ночью? Мой разум на это не способен.

Когда я одевалась, чтобы отправиться на похороны, мои руки дрожали от нетерпения. Я увижу всех тех, кто отвергал меня в течение недель моего вынужденного уединения. Перед моими глазами предстанут картины, которые шокировали Масато и Рюена.

В час Птицы Даинагон и я присоединились к толпе у ворот Кенсюн. Солнце только село, было все еще очень жарко. Колеса экипажей поднимали пыль, со всех сторон доносились крики быков и мужчин.

Мы ехали в экипаже вместе с двумя дамами из окружения императрицы. К их неудовольствию, я настояла на том, чтобы поднять одну из занавесок. Они возражали, заявляя, что это нарушение частной жизни, которое заставляет их чувствовать себя выставленным на продажу на рынке товаром. Судя по тому, как они выглядели, у них было мало причин беспокоиться по этому поводу.

Императорская полиция весь день занималась подготовкой пути следования нашей процессии, но улицы все равно были запружены народом и экипажами, и слуги с трудом прокладывали нам дорогу. Когда наша процессия присоединилась в Хокоине к плакальщикам, мы разглядели желтые шелковые вымпелы, развевавшиеся впереди. Мы не могли видеть паланкин, в котором несли гроб, но время от времени нам удавалось разглядеть шедших вслед за ним одетых в серое сановников с деревянными посохами.

Императора среди них не было. Мы слышали, что он так устал от ночной заупокойной службы в храме, что оказался не в состоянии идти пешком до Торибено. Оба они, и император и императрица, ехали в экипажах. Песнопения монахов обволакивали их, как облака благовоний.