Он снова улыбнулся мне, но улыбка получилась грустной, и я засомневалась, было ли его извинение искренним. Может, он обладал интуицией женщины? Понял ли он, что сам являлся предметом моего вопроса?
— Пока довольно, — сказал он. — Я уберу все это, и мы сможем отдохнуть.
Он провел всю церемонию в обратном порядке, будто время пошло вспять. Три раза распростерся на полу; обернул книгу в фиолетовую ткань и поставил ее на место на книжной полке, положил палочки в коробку. Потом подошел ко мне, встал рядом на колени и снова взял в руки мое лицо.
— Я должен попросить тебя об одном одолжении, — сказал он. — Пожалуйста, не говори больше о своем вопросе. Я напуган им так же, как и ты. — Потом он обнял и поцеловал меня, и мы легли на пол. В течение долгого времени я не испытывала ничего, кроме нашего обоюдного наслаждения, а когда открыла глаза и увидела первые лучи света, упавшие на его повернутое ко мне лицо, удивилась.
Уже рассвело, мы сдвинули муаровые шторы и снова погрузились в сумерки. На этот раз мы сбросили свои цветные одежды, одно одеяние за другим, мы смяли их и пропитали своим потом, отпечатав на них не столько свои тела, сколько самую нашу суть.
Потом мы почувствовали жажду, и он принес чай, холодный и такой до горечи крепкий, что на языке у меня образовался налет. У чая был привкус дыма, и это навело меня на вопрос:
— Расскажи мне о пожаре, о втором пожаре.
Он посмотрел на меня, я не уловила выражение его лица.
— Зачем?
— Я хочу знать, чего ты лишился.
— Я лишился своей сестры. — Он перевернулся на спину, натянул на себя мой плащ и закрыл глаза. Тут я вспомнила: мы гуляли в саду дома около водопада Отова, и он сказал мне, что я напоминаю ему его сестру, которая умерла, когда ей было девять лет.
— Расскажи мне, — попросила я. Он повернулся и взглянул на меня.
— Зачем? Чтобы ты могла написать об этом в одной из своих историй?
— Нет, я не стану писать об этом. И ты можешь не рассказывать, если не хочешь.
Я не знала, что он утратил, когда задавала вопрос. Но, когда однажды он говорил о том пожаре, я чувствовала в нем какую-то глубоко затаенную боль. Я выбрала именно этот эпизод из его прошлой жизни, как будто он позволил бы понять все остальное, что оставалось скрытым от меня.
Он повернул голову к потолку и закрыл глаза.
— Шел Восьмой месяц, — начал он. — В тот год случилась засуха и почти все листья с деревьев опали. В действительности все произошло очень просто. Была ночь. Сестра и я спали в своих комнатах в северном крыле дома. Ее комната находилась рядом с комнатой нашей матери, а моя — чуть дальше по коридору. Мы думали, что кто-то уронил лампу. Занавеси в комнате моей матери загорелись, было ветрено, и огонь быстро распространился по дому.
Я придвинулась к нему и положила голову ему на грудь.
— Первое, что я вспоминаю, это крики вбежавшего ко мне в комнату отца. Он подхватил меня на руки и вынес в сад. Я видел огонь и людей, которые бегали туда и сюда. Потом появилась моя мать — у нее сгорели все волосы на голове. Она бежала ко мне — она никогда не бегала, — и, помню, я удивился, увидев, что она босая. До этого я никогда не видел ее ног. Она кричала мне: «Где твоя сестра?» — и я заплакал, потому что не имел об этом никакого понятия. Горела крыша, слуги носили из пруда воду и поливали карнизы. Помню, что беспокоился о том, что моя доска для игры в трик-трак, мои луки и стрелы сгорят. Я не думал о сестре. Потом мы увидели ее. Она выбежала на крыльцо, ее одежда и волосы были в огне. Она кричала и размахивала рукавами. Отец подбежал к ней и толкнул ее на землю, он схватил ее за ноги, и рукава его одежды тоже загорелись. Но он потащил ее к пруду, и вода с шипением стала гасить огонь. И тут она захлебнулась, а может, задохнулась, когда он ее тащил, но, когда ее вынули из воды, она была мертва.
Я приподнялась и посмотрела ему в лицо. Глаза Масато были закрыты, но по щекам текли слезы.
— Не надо, — сказала я и поцеловала его один раз, потом еще и еще. — Какая ужасная история. Мне не следовало спрашивать тебя об этом.
— Я до сих пор помню запах того дыма. Этот ужасающий запах обгоревших и намокших волос. У нее было черное, опаленное пламенем лицо.
Я откинула его волосы со лба.
— Сгорело только северное крыло дома и часть восточного крыла. А потом ветер переменил направление. Ее положили в комнате и ожидали признаков возвращения ее души. Но к концу второго дня стало ясно, что этого не произойдет. Мы перевезли ее в Адасино, положили на погребальный костер и сожгли еще раз.
На некоторое время он успокоился, а я обнимала его так крепко, как только могла. Потом он сказал:
— Моя мать не говорила несколько месяцев и так и не простила отцу, что он бросился спасать меня первым.
Он держал в руках мое лицо, его глаза были полны слез:
— Я говорил тебе, что она была похожа на тебя. У нее были самые прекрасные глаза и густые гладкие волосы. А теперь, чувствую, я потеряю и тебя тоже. Две ночи назад я видел это во сне.
И тут страх, который стоял у нас обоих за спиной, настиг нас, подобно черному ветру с северо-востока.
Он схватил меня за волосы и с такой силой оттянул их назад, что, казалось, вырвет их с корнем.
— Я не хотел этого, — сказал он. — Я не просил об этом. Зачем ты заставила меня так полюбить тебя?
Потом мы кинулись друг к другу — он с одного края обрыва, я — с другого; мы крепко сжимали друг друга в объятиях, как будто только это могло спасти нас от падения.
Праздник Камо наступил и прошел, и все это время я провела в своих комнатах.
Это началось сразу после нашей встречи с Масато. Возможно, сказалось переутомление от чтения. У меня была лихорадка и простуда, и даже запах риса вызывал отвращение и тошноту.
Когда лихорадка особенно мучила меня, я закрывала глаза, и перед моим мысленным взором мелькали сочетания прямых и ломаных линий, одна гексаграмма накладывалась на другую.
Пришла Бузен и попробовала соблазнить меня каштанами. Почему друзья, которые месяцами держались на расстоянии, в случае твоей болезни становятся нежными до фамильярности? Возможно, все дело в любопытстве: казалось, что она озабочена моими жалобами, подозреваю, она считает их надуманными.
Мое единственное утешение — на протяжении всего этого времени я была избавлена от обычной для женщины регулярной нечистоты. Но сейчас это начинает меня беспокоить, ведь прошло уже два месяца с тех пор, когда это произошло в последний раз.
Ночью, когда все вокруг затихло, мне виделся тот пожар, девочка, размахивающая горящими рукавами, ее обгоревшее лицо на похоронных дрогах. Потом появлялся Масато, я ощущала солоноватый вкус его слез, он целовал меня. Я все время думала о его сне, в котором он меня теряет. Для этого есть причина, так же как есть своя причина для тех двух гексаграмм.
Но в чем она? Мой страх скрывал ее от меня, подобно тому как облака скрывают неровности луны.
Все время я слышала вокруг себя звуки веселья. Женщины занимались прическами и украшали шеи гирляндами роз, властно покрикивая на своих горничных:
— Где мой веер? Затяни шнурки моей обуви на деревянной подошве. Этот халат недостаточно хорошо отглажен!
Посыльные доставляли коробки с одеждами для праздника: тяжелые платья фиолетового и желто-зеленого цветов, узорчатые жакеты, сверкающие шлейфы.
В прошлом году я надевала такую одежду, когда участвовала в пышном праздничном шествии. Сейчас мое бледное муаровое одеяние — наказание, наложенное на меня императрицей, — лежит в длинной закрытой коробке, как ненабитое чучело. Я не надела его; не поехала в экипаже, украшенном лавром и розами; не боролась за место в толпе на Ичийё; не наблюдала за процессией. Музыканты играли не для меня; танцоры танцевали не для меня. Я не видела обряда очищения на реке.
Говорят, что уровень воды в реке все еще высокий. Зрители стоят на берегу очень близко к воде. Благоприятное место, отмеченное прорицателями (может быть, именно Масато посоветовал прибегнуть к помощи предсказателей?), было так ненадежно, что пришлось изменить церемонию. Жрица Камо не могла искупаться в потоке; потоком стала для нее серебряная купель. Ведь если бы жрицу Камо унесло потоком, город лишился бы своей покровительницы. Как это было бы нелепо: жрица богини Изе осквернена, а жрица богини Камо утонула во время обряда собственного очищения.
