...С больной души он снимет гнет.
Возьмет, что дал, что взял - вернет.
Дарует утешенье!..
6
Пора наконец описать внешность Грифиуса.
На единственной известной мне литографии он похож на Петра Первого. Одутловатое лицо, угрюмый, пучеглазый, кошачьи усы - торчком в обе стороны; длинные темные волосы ниспадают на белый, с кружевами, отложной воротник.
Он уже возвратился в свой Глогау, отвергнув предложения стать профессором математики, которые поступали к нему от университетов Франкфурта, Гейдельберга, Упсалы.
Он занимает пост синдика, ему надлежит ведать делами земских сословий, осуществлять надзор за соблюдением финансового законодательства. Хлопотливая, трудная должность, которая требует усердия, времени, умения быть дипломатом. Он видит в этом веление судьбы, перст божий, убежден, что вернулся в Силезию не зря, не случайно.
Господь, отчизну мне ты дал в начале жизни,
Дабы я знал, то жизнь есть только - жизнь в отчизне...
Он составляет свод законов города Глогау - попытка противостоять католическому абсолютизму австрийцев. Опасаясь местной цензуры, он печатает свод в Польше. Вопросы права в мире бесправия занимают его и как драматурга. Он пишет пьесу "Папиниан": юрист Папиниан не соглашается юридически обосновать убийство, совершенное тираном. Вместе со своим малолетним сыном он принимает мучительную смерть - во имя права. Из груди у него вырывают сердце.
В присутствии выдающихся ученых Грифиус производит в Бреславле вскрытие двух египетских мумий. Разрешение на вскрытие выхлопотал ему Гофмансвальдау. Это было необычайно сложно, мумии принадлежали аптекам, из них изготовляли дорогие лекарства. Результаты вскрытия Грифиус описал в латинском трактате...
Он женится на дочери богатого купца Розине Дейчлендер.
Он - маститый сановник, отец семейства. У него семеро детей.
Четверо один за другим уйдут в вечность, как в чащу леса, еще в младенчестве: Константин, Теодор, Мария, Элизабета.
Анна Розина, любимица родителей, в пять лет внезапно лишится рассудка, дара речи, не сможет двинуть ни рукой, ни ногой. В таком состоянии она проживет всю оставшуюся жизнь, пока не угаснет в возрасте тридцати восьми лет в одном из госпиталей Бреславля.
Сын Пауль умрет, в двадцать четыре года.
И только сын Христиан переживет отца, станет ученым, поэтом и в конце XVII века издаст собрание сочинений Андреаса Грифиуса.
Несчастья будут преследовать Грифиуса до последнего часа, словно испытывая прочность его духа.
Но и в поздних его стихах мы не найдем стенаний. Разве что в сонете "На завершение года 1648" ощутим томившую его потребность в передышке, в отдыхе.
Уйди, злосчастный год - исчадье худших лет!
Страдания мои возьми с собой в дорогу!
Возьми болезнь мою, сверхлютую тревогу.
Сгинь наконец! Уйди за мертвыми вослед!
Как быстро тают дни... Ужель спасенья нет?
К неумолимому приблизившись итогу,
В зените дней моих, я обращаюсь к богу:
Повремени гасить моей лампады свет!
О, сколь тяжек был избыток
Мук, смертей, терзаний, пыток!
Дай, всевышний, хоть ненадолго дух перевести,
Чтоб в оставшиеся годы
Не пытали нас невзгоды.
Хоть немного радости дай сердцу обрести!
Это было в год подписания Вестфальского мира...
В Мюнстер, где был подписан Вестфальский мирный договор, я впервые попал в конце лета 1978 года.
Да, был конец августа, и листву, которая начала зеленеть еще при ней, уже запылило, уже сжигало, сжирало лето, уходящее в первую без нее осень.
Но ведь всего два с половиной месяца назад все было не только не безнадежно, напротив, ярко вдруг блеснула надежда. Я стоял под окнами послеоперационного корпуса, размахивая книжкой журнала "Иностранная литература", и тогда на третьем этаже в одном из окон над чем-то белым медленно поднялась и плавно опустилась рука.
Почему смерть бьет в самое неподходящее время, когда только бы, кажется, жить, когда возникают достойные замыслы и когда наступает пора пожинать плоды долгой, трудной и, в общем-то, достойной жизни?..
10 июня 1978 года утром меня вызвали в послеоперационную палату. Буба лежала неподвижно среди голубого кафеля, с отрешенным взглядом, тяжелым, уже величественным лицом, с трудом открыла глаза и говорила с трудом... Постепенно я ее "разговорил", лицо снова стало моим, то есть родным, милым мне, ее лицом. Она поправила на мне накинутый небрежно халат, как раньше оправляла пиджак или воротник пальто. Улыбнулась...
Свидание длилось несколько минут.
Потом, вечером, я сидел в той палате, в которой она находилась до операции и куда ее должны были через несколько дней возвратить. Вошла профессор М., сказала, что только что была у нее там и считает, что надежда есть, безусловно есть. У меня была с собой книжка - "Немецкая поэзия XVII века". От полноты чувств я успел сделать дарственную надпись, хотел прочитать вслух "Сонет надежды" Грифиуса.
Внезапно М. вызвали. Пришла сестра, что-то шепнула ей на ухо. М. сказала:
- Я сейчас вернусь. Подождите.
Я ждал около часа. Никто не появлялся.
Проводя целые дни в больнице, я перечитывал литературу о Грифиусе. Одна из монографий лежала в палате на тумбочке. Я стал машинально листать книгу, взгляд остановился на странице, где говорится о пожаре во Фрейштадте.
В палату вошел молодой врач. Он мялся, не знал, что сказать, улыбался вяло. Потом вдруг сказал:
- Вообще дела не очень-то хорошие...
Это была первая остановка ее сердца, первая клиническая смерть. В течение дальнейших дней таких остановок было семь.
За ее жизнь отчаянно боролись врачи и она сама. Знаю: хотела прорваться ко мне на помощь, не себя спасти, а меня.
19 июня 1978 года в 13 часов 50 минут Буба умерла.
Когда сообщили, что она умерла, я понял, что умерла, но что-то еще трепыхалось во мне: "Да, она умерла, но..." Было какое-то нелепое, успокаивающее подсознательное "но". Она умерла, но... идет дождь... но я давно это предвидел... но я сильный человек, я выдержу...
Но - я умер вместе с ней.
Нет ничего страшнее, чем это: "...вечно в наших сердцах". Вот когда только в сердцах, только в памяти...
