Шум незримых крыльев пронзил внезапно тишину, и содрогнулись существа эфира.

Закрыв глаза, прислушивался я к словам, уж отзвучавшим. Но как только я оглянулся вокруг, заметил только тумана паутину, что оплела все море. Я приблизился к тем скалам, на которых увидал трех фантомов, но обрел только к небу убегающие облака ладана.

Что должен я сказать о его выступлениях? Возможно, когда-нибудь о нем заговорят, будут передавать его слова, что слышали от него, из уст в уста. Ибо он был обаятелен, и сияние дня окутывало его.

Мужчины и женщины глазели на него куда больше, чем прислушивались к его аргументам. В то время он говорил с беднотой о духе и о том, что дух влияет на тех, кто слушает его. В молодости я слыхал ораторов Рима, Афин и Александрии. Молодой Назаретянин был не похож на них на всех.

Они собирали свои слова, очаровывая музыкой слух, но если вы слышали его хотя бы раз, ваше сердце покидало плоть и отправлялось странствовать по землям неведомым.

Он рассказывал всевозможнейшие истории или высказывался иносказательно, и казалось, что истории его и притчи никогда еще никто не слыхивал в Сирии. Он казался природы круговращеньем, вращением времен, годов и поколений.

Он начинал историю словами: «Пахарь шел вперед по полю, разбрасывая семена».

Или: «Когда-то жил-был богатый человек, имевший великое множество виноградников».

Или: «Пастух подсчитывал своих овец и обнаружил, что одной овцы недоставало».

И находил слова, заставлявшие прислушиваться к нему, к их простой сути и к древности их дней.

В сердце все мы пахари, и все мы любим виноградники наши. На пастбище же нашей памяти все мы пастухи и стадо, и потерявшаяся овца.

И нива, коей едва коснулся плуг, и винный пресс, и молотилка.

Он знал источник нашей древней души и упорно пробирался к переплетеньям сердец наших.

Греческие и римские ораторы говорят о жизни как о чем-то отвлеченном и кажущемся. Назаретянин говорил об устремленьях сердца.

Они смотрели на жизнь глазами минимизированной свободы. Он смотрел на жизнь в свете вольной воли Бога.

Я часто думаю о том, что говорил он толпе, о том, что человек подобен горе.

В его сознании беднота была чем-то иным, чем для командующих ораторов Афин или Рима.

Он богом не был, он был музыкантом Слова.

Я родился три дня назад, и как только меня уложили в шелковую колыбельку, я озирался с изумленным страхом на новую землю, что со всех сторон окружала меня. Моя мать спросила взмокшую повитуху: «Как там мой сын?».

И повитуха ответила: «Здоровенький мальчик, госпожа. Я накормила его временем; и никогда прежде не видала я столь веселого малютку».

А я негодовал, а я кричал: «Это же неправда, мама: ложе слишком жестко для меня, и молоко, что выпил я, слишком горько для губ моих, и запах груди слишком тошнотворен для ноздрей моих, и я абсолютно несчастлив».

Но мать моя не поняла меня, не поняла и повитуха; мой язык слишком сильно отличался от языка земель, в какие я явился.

И на двенадцатый день моей жизни, когда крестили меня, священнослужитель сказал моей матери: «Вы счастливы должны быть, госпожа, ваш сын родился… христианином».

А я был удивлен, а я кричал священнику: «Тогда твоя мать на небесах должна быть несчастливой, ибо ты не родился христианином».

Но священнослужитель тоже не понял моего языка.

И спустя семь лун в один из дней Облегчитель Боли взглянул на меня и сказал моей матери: «Ваш сын будет царем и величайшим вождем среди людей».

Но я вскричал: «Что за лживые пророчества; я буду музыкантом, и ничто не помешает быть мне музыкантом».

Но язык мой по-прежнему был непонятен – и страх мой возрастал ежесекундно.

И три, и тридцать лет спустя мать моя и священнослужитель делали все (под сенью Бога и духа его), чтобы сбылось пророчество Облегчителя Боли. И однажды встретил я его подле врат Храма. Мы заговорили друг с другом, и заявил он: «Я всегда знал, что ты станешь великим музыкантом Слова. Даже в детские годы твои я пророчил и предсказывал твое будущее».

А я поверил ему, ибо тоже забыл язык иных земель. Мой истинный язык.

Это произошло в месяце июне, когда увидела впервые я его. Он шел по пшеничному полю, я работала вместе со служанками. Он же был один.

Ритм его шагов отличался от ритма походки других людей, а движения тела его казались чуть более непослушными. По крайней мере, ничего подобного я ранее не видала.

Человек сей не шел по земле, как ходят обычные люди. И даже сейчас я не знаю, шел ли он или летел.

Мои служанки показывали на него пальцами и судачили громким шепотом.

А я замерла, убив мои шаги на единое мгновенье, и вскинула руку в приветствии ему. Но он не поднял головы и не взглянул на меня. И я возненавидела его. Я сгребла в душе весь мусор, я была холодом, как если б очутилась в центре снежной бури. Я дрожала.

Той ночью он пришел в мой сон; сны мучили меня, я закричала и беспокойно заметалась по постели.

В месяце августе я увидела его вновь, прямо под моим окном. Он сидел в тени кипариса по ту сторону моего сада, он был тих, как если б обратился в камень, казался статуей антиохийской иль памятником других городов северных земель. И мой раб, египтянин, подошел ко мне со словами: «Этот человек вновь здесь. Он сидит по ту сторону вашего сада».

И я взглянула на него, и душа моя затрепетала, ибо был красив он.

Его тело было одиноко и требовало любви.

Тогда оделась я в дамасские шелка, оставила мой дом и поспешила к нему. Было ли то мое одиночество или его красота, но что-то толкнуло меня к нему. Был ли то голод в моих глазах, что желал утоленья, или его красота зажгла свет в моих глазах? Даже теперь я того не знаю.

Я двинулась к нему в благоухающих одеждах и золотых сандалиях, сандалии те подарил мне римский капитан. И, приблизившись к нему, сказала я: «День добрый тебе!».

И он вдруг отозвался: «День добрый тебе, Мариам».

Он взглянул на меня, глаза его ночи сказали мне то, что не говорил еще ни один мужчина. И внезапно я почувствовала себя обнаженной, хотя была одета.

А ведь он только и сказал, что «День добрый тебе».

И тут я спросила: «Не хочешь войти в мой дом?».

Он вздохнул: «Разве я уже не вошел в дом твой?».

Я не знала тогда, о чем он говорит, зато теперь отлично знаю.

И я сказала: «Не желаешь ли вина испить и отобедать со мною вместе?».

Он улыбнулся: «Да, Мариам, но не сейчас».

«Не сейчас, не сейчас», он сказал: «Не сейчас». И голос озера звучал в тех двух словах, голос ветра и глас деревьев. И когда заговорил со мной он, казалось, заговорила жизнь со смертью. Ибо помни, друг мой, я была мертва. Я была женщиной, что торговала сущностью своей. Я жила отдельно от той души, что зришь теперь ты. Я принадлежала всем мужчинам, слыла блудницей. Они звали меня прелюбодейкой, а женщины – одержимой семью бесами. Меня проклинали, и мне завидовали.

Но когда его шелковые глаза взглянули в глаза мои, все звезды унизали небо моей ночи вновь, и я превратилась в Мариам, только Мариам, женщину земную, познавшую себя и нашедшую душу в новом месте.

И тут я вновь заговорила с ним: «Войди ж в дом мой, и испей вина, и хлеб преломи со мной».

Он же спросил: «Но почему ты просишь меня быть гостем твоим?».

Я отозвалась: «Я умоляю войти тебя в дом мой». И это было все, что пенилось во мне, и все, что понимала я, так то, что небеса призвали меня к нему.

Тут он взглянул в меня, и полдень его глаз скользнул по мне, а он сказал: «Ты много любила, но только я люблю тебя. Другие мужчины любили самих себя в близости с тобой. Я же люблю только тебя в душе твоей. Другие видели красоту в тебе, но красоту своих собственных лет. Я же вижу в тебе красоту твоих дней, красоту незримую и не открытую еще.