Он вызвал своего коллегу и рассказал ему все, что услышал от меня. Может быть, из-за того, что Израилю трудно было вербовать членов ХАМАС, а может быть, потому, что я сын шейха Хасана Юсефа и, следовательно, был особенно ценным агентом, они предпочли ничего не предпринимать.
Эти израильтяне были совсем не такими, как я ожидал.
Лоай дал мне пятьсот долларов и велел купить себе одежду, следить за собой и наслаждаться жизнью.
— Мы свяжемся с тобой, — сказал он на прощание.
Никакого секретного задания? Никакой книги с кодами? Никакого оружия? Только куча денег и рукопожатие? В этом вообще не было никакого смысла.
Мы встретились снова через пару недель, на этот раз в доме, принадлежащем Шин Бет в Иерусалиме. Все дома были обставлены, с сигнализацией и охраной, и так засекречены, что вряд ли даже соседи имели представление о том, что происходит внутри. Большая часть комнат предназначалась, судя по мебели, для встреч. Мне никогда не разрешалось переходить из одной комнаты в другую без сопровождения, не потому что они не доверяли мне, а потому что не хотели, чтобы меня увидели другие сотрудники Шин Бет. Всего лишь другой уровень безопасности.
Во время второй встречи сотрудники Шин Бет были чрезвычайно дружелюбны. Они хорошо говорили по-арабски, и было ясно, что они понимают меня, мою семью и мою культуру. У меня не было никакой нужной им информации, и они ни о чем не спрашивали. Мы просто беседовали о жизни. Я ожидал совсем другого. На самом деле мне не терпелось узнать, чего они хотят от меня. Из-за досье, которые я переписывал в тюрьме, я опасался, что они прикажут мне, например, заняться сексом с сестрой или соседкой и принести им видеопленку. Но ни о чем подобном они не просили.
После второй встречи Лоай дал мне в два раза больше денег, чем в первый раз. Это была астрономическая сумма для 20-летнего парня. И к тому же я ничего не дал Шин Бет взамен. И вообще в первые месяцы работы агентом Шин Бет я больше учился, чем приносил пользу.
Мое обучение началось с нескольких основных правил. Мне нельзя было прелюбодействовать, потому что на этом легко «засветиться». Мне запретили внебрачные отношения с женщинами — и с палестинками, и с израильтянками, хотя я работал на Израиль. В случае нарушения запрета — увольнение. Кроме того, мне запретили рассказывать кому бы то ни было о сотрудничестве с израильской разведкой.
На каждой встрече я все больше узнавал о жизни, справедливости и безопасности. Шин Бет не пытался склонить меня к совершению дурных поступков. Они, казалось, делали все возможное, чтобы создать мне достойную репутацию, сделать сильнее и мудрее.
Время шло, и я все больше сомневался в том, что намерение уничтожать израильтян было правильным. Эти люди были добры ко мне. Они действительно заботились обо мне. С чего бы мне убивать их? Я сам удивился, когда понял, что мне больше не хочется этого.
Оккупация продолжалась. Кладбище в Аль-Бирехе было по-прежнему заполнено телами палестинских мужчин, женщин и детей, убитых израильскими солдатами. И я не забыл избиение, которое мне пришлось пережить по дороге в тюрьму, и те дни, когда я сидел, прикованный к крошечному стульчику.
Но я также помнил крики из палаток в «Мегиддо» и израненного колючей проволокой мужчину, пытающегося скрыться от своих мучителей из ХАМАС. Ко мне пришли мудрость и понимание. И кто открыл мне глаза? Мои враги! Но Действительно ли они были моими врагами? Или они добры ко мне лишь потому, что я нужен им? Я совсем запутался.
На одной из встреч Лоай сказал: «С тех пор как ты начал работать на нас, мы подумываем о том, чтобы освободить твоего отца, тогда ты мог бы находиться рядом с ним и быть в курсе происходящего на палестинских территориях».
Я не знал о существовании такой возможности, но был бы счастлив увидеть отца на свободе.
Позже, спустя годы, мы с отцом сравнили наши впечатления о тюрьме. Он не любил вдаваться в подробности своих злоключений, но хотел, чтобы я знал, что во время своего пребывания в «Мегиддо» он установил там новые правила. Он рассказал мне один случай. Как-то он смотрел телевизор в камере предварительного заключения, а дежурный опустил фанеру перед экраном.
— Я не собираюсь смотреть телевизор, если ты будешь закрывать экран, — сказал он эмиру.
Они подняли фанеру, и с этим было покончено. А когда отца перевели непосредственно в тюрьму, ему даже удалось положить конец пыткам. Он приказал бойцам крыла безопасности отдать ему все досье, изучил их и обнаружил, что почти шестьдесят процентов тех, кого подозревали в предательстве, невиновны. Так он узнал, что их семьям и соседям сообщили ложные сведения. Одним из таких невинных был Акель Сорур. Документ, подтверждающий его невиновность, который отец послал в деревню, где жил Акель, конечно, не мог стереть все его страдания, но, по крайней мере, дал ему возможность жить в мире и уважении.
После освобождения отца из тюрьмы к нему в гости зашел дядя Ибрагим. Отец хотел, чтобы он тоже узнал, что с пытками в «Мегиддо» покончено и большинство мужчин, чьи жизни и семьи были разрушены бойцами крыла безопасности, ни в чем не виноваты. Ибрагим сделал вид, что потрясен. Когда отец упомянул имя Акеля, дядя сказал, что пытался защитить его и убеждал бойцов, что Акель никак не мог быть предателем.
— Слава Аллаху, — сказал Ибрагим, — что ты помог ему!
Мне было невыносимо видеть этого лицемера, и я вышел из комнаты.
Отец также дал мне понять, что во время своего пребывания в «Мегиддо» он слышал рассказанную мной историю о двойном агенте. Однако он не сердился на меня. Он просто назвал меня глупцом за то, что я обратился за помощью к бойцам.
— Я знаю, отец, — ответил я. — Обещаю, что тебе не придется больше беспокоиться обо мне. Я сам смогу о себе позаботиться.
— Рад слышать такие слова, — сказал он. — Но, пожалуйста, будь осторожен. Теперь я никому не доверяю больше, чем тебе.
В том же месяце мы вновь встретились с Лоай. Он объявил:
— Твое время пришло. У нас есть для тебя задание. — «Наконец-то», — подумал я с облегчением.
— Твоя задача — поступить в колледж и получить степень бакалавра.
И он протянул мне конверт с деньгами.
— Этой суммы должно хватить на оплату обучения и личные расходы, — сказал он. — Если понадобятся еще деньги, дай мне знать.
Я не мог поверить своим ушам. Но израильтяне все отлично продумали. Мое образование было выгодной инвестицией. Не очень-то благоразумно со стороны Шин Бет работать с недоучкой без малейших перспектив. На оккупированных территориях считали, что только неудачники работают на Израиль. Очевидно, эта «народная мудрость» не была такой уж мудрой, потому что неудачникам нечего было предложить Шин Бет.
Я подал документы в университет Бирзет, но меня не приняли, потому что мне не хватило набранных на выпускных экзаменах баллов. Я объяснил, что у меня были исключительные обстоятельства, и экзамен я сдавал в тюрьме. Я интеллигентный молодой человек, настаивал я, и буду хорошим студентом. Однако они отказались пойти мне навстречу. Единственным выходом было поступить в Открытый университет Аль-Кудс и заниматься дома.
На сей раз я учился на отлично. Я стал намного мудрее и имел больше мотивации для обучения. И кого я должен благодарить за это? Своего врага.
Когда бы я ни встречался с моими руководителями из Шин Бет, они говорили мне: «Если тебе что-то нужно, дай нам знать. Ты можешь пойти на омовение. Ты можешь молиться. Тебе нет нужды бояться нас». Еда и напитки, которыми они угощали меня, не противоречили исламскому закону. Эти люди были очень предупредительны и старались не нарушать нормы приличия, принятые в нашей среде. Они не носили шорты. Они не сидели, положив ноги на стол и направив ступни мне в лицо. Они всегда были очень уважительны. И поэтому я все больше и больше хотел учиться у них. Они не вели себя как солдафоны. Они были людьми, и ко мне относились как к человеку. Почти на каждой нашей встрече рушился очередной камешек основ моего мировоззрения. Жизнь на оккупированных территориях учила меня, что АОИ и израильтяне в целом — враги. Отец же воспринимал солдата не как солдата, а как конкретного человека, который делает то, что считает своей обязанностью в силу своей профессии. Для него проблемой были не люди, а идеи, которые мотивировали людей и руководили их действиями.
