— Мама, я придумала стихи… только плохие…

— С размером у тебя всегда было плоховато. Те, которые ты в четвертом классе записала в тетрадку, — Вовка соседский стянул и прочитал, не помнишь? Вовку ты отлупила, а тетрадку разорвала, на том и кончилось твое творчество.

— Пережить бы операцию! Я придумала бы такие стихи… Стихи — это стихия, они обрушиваются лавиной от счастья. Да?

— Почему же, и наоборот не реже бывало… вот это, например, лермонтовское:

— Чувствуешь? Горькая поэзия, но какая величественная!

Вера, считавшая, что ей ни в чем не повезло в жизни, одно знала твердо, мать ей подарена судьбой взамен того, что было отнято! Они чувствовали одинаково, как суставчики одной руки, как ветки одного дерева…

Назначили день операции Марыли. Накануне приехала ее мама, тетя Пана, говорливая и подвижная пятидесятилетняя женщина, с румяным лицом, толстыми косами; с Марылей будто сестры, только одна постарше да покрепче. В день, когда Марылю повезли в операционную, тетя Пана мыть полы в палате не дала, сказала:

— Примета плохая, да и чистенько у вас, вчера вечером терли!

Санитарку тетю Дарью уговаривать долго не пришлось, вон их сколько по коридору, палат-то, а она не молоденькая, еще в госпиталях после войны хожалкой служила. Тетя Пана и тетя Дарья быстро поладили, к вечеру подругами стали, из реанимации тетя Дарья весть принесла, что Марыля в полном порядке, боржоми попросила. Операция у нее несложная была, вовремя сделали, самый маленький клапан поставили — аортальный.

— Стало быть, с погремушкой теперь жить будет! — вздохнула тетя Пана. — И откуда эта напасть ревматическая на молодую-то девку!

— У нас тут молодые больше и лежат, болезнь такая, молодых метит. Маняшеньку дня через два в палату вернут, Пана Тихоновна!

Тетя Дарья, намотав мокрую тряпку на щетку, зашла в сто восемьдесят первую и сообщила бюллетень состояния здоровья Марыли Селкович.

Ее привезли из реанимации два молодых парня, одни вез каталку, другой придерживал бутылку с раствором над капельницей. Перенесли с каталки на постель, приготовленную тетей Паной, отметили что-то в блокноте и сдали с рук на руки палатной и процедурной сестрам. Те захлопотали вокруг.

— Мусенька, милая, что-нибудь хочешь?

Вера с волнением смотрела на побледневшую Марылю, на прикушенную нижнюю губу, видно, трубкой от аппарата поранили немного, господи, какая ерунда! Как хорошо, что она уже здесь! Только смотрит, будто что-то вспоминает, далеко еще отсюда Марыля!

— Что тебе дать, доченька?

Тетя Пана вытирала глаза полотенцем и все старалась, чтоб не увидела Марыля ее слез.

— Радио включите, — попросила Марыля севшим хриплым голосом — связкам тоже досталось от дыхательного аппарата.

Рядом с девушкой положили наушники, и она потянулась вся к песне. По щекам катились слезы, а глаза сияли и жаловались на все, что пришлось пережить. Но со слезами уходили горечь и обида. Марыля плакала, как ребенок, испытавший страх и знавший, что все плохое кончилось и сейчас ее пожалеют и утешат.

Тетя Пана наполнила палату хозяйственными хлопотами, разговорами, уютом и запахами деревенских угощений. Она принесла кипятильник:

— Не набегаешься на кухню чайник подогревать, пускай свой будет!

Достала из корзины эмалированный бидон, полный липового меда, будто из сот только что откачали, даже пчелиное крылышко поверху плавало. Из аккуратной белой тряпочки появилось розоватое сало своего посола — кабанчика к рождеству закололи, — все для тебя, доченька, только поправляйся! Марыля, девушка крепкая, неизболевшаяся, поднялась быстро, капельница только две недели стояла, уже на посиделки выходила Марыля в холл, про Игоря спросить, — приезжал ли, нет из санатория?

Земцову назначили оперировать на вторник.

Ночами не спалось. Она поднималась в лифте на последний, десятый, этаж, в то крыло, куда больные не допускаются. Да никому и не приходило в голову туда ходить. Здесь располагались деловые лекторские комнаты, демонстрационные, торжественным холодом дышал конференц-зал. На стенах — сообщения об очередной защите диссертации, приказы заведующих отделениями, списки лекторов, темы конференций. Здесь же висели листки с непонятным поначалу заголовком: «Результат секции».

Она вчитывалась в специальные термины и понимала только диагнозы.

Позже она узнала, что означает слова «летальный исход» — и тогда уже можно было догадаться, — на листке напечатан результат вскрытия тех, кого постиг «летальный исход», кто умер, несмотря на искусно проведенную операцию… Странное слово — «летальный»… воздушный шарик в руках Этери!

Вера входила в комнату, где стояли столы и ученическая доска, строго поблескивали никелем аппараты, на окнах висели темные шторы. Она задергивала их, плотно закрывала дверь и только тогда включала свет. Садилась, раскрывала Рея Брэдбери или Артура Кларка, и все происходившее с ней в последние месяцы начинало казаться нормальным — нормальной фантастикой! Окружающий мир и смысл слов «летальный исход» теряли реальное значение, дышать становилось легче. Она читала часа три, потом глаза уставали. Вера гасила свет, тихо выскальзывала, стараясь, чтобы не заметили ночные сестры и не лишили убежища и нужного сейчас одиночества.

Шла по длинному полуосвещенному коридору, подходила к операционным, смотрела на большие, как стеклянные ворота, двери. За ними, в просторном, белом от кафеля, затемненном сейчас помещении, всю ночь горели синие бактерицидные лампы… Темнота, тишина, толстое стекло, а за ними две сине-лиловые светящиеся луны — это было похоже на научно-фантастические романы, какие она читала целыми днями: межзвездные станции, неведомые миры, далекие планеты… такой взгляд тоже помогал отвлечься от неизбежного. И настраивал на неизбежное…

За этими стеклами с утра начнется каждодневная работа десятков людей. Скоро и ей раскроют грудную клетку, обнажат сердце, уберут негодный клапан, вошьют вместо него «корзиночку» из металла и пластика, и сердце начнет сокращаться ритмично, перегоняя кровь по отдохнувшим сосудам, и можно будет вдохнуть глубоко-глубоко и испытать, наконец, чувство покоя! Сердце станет работать хорошо, но со странным механическим звуком, похожим на стук целлулоидного теннисного шарика, — как у Марыли и Адити.

За день до операции она была беспокойна. Попросила Наталию Антоновну:

— Если что случится плохое, дай слово в отделение не приходить, не плакать здесь. Сама видишь, все возможное делают, но смотреть в глаза матери — этому ты их не подвергай, поняла?

Наталия Антоновна обещала, и Вера знала, что в любом случае мать свое обещание выполнит.

Ночью, несмотря на снотворное, никак не могла уснуть. Вызвали дежурного врача. Он посмотрел на ее лихорадочно горевшие щеки, расширенные волнением зрачки, спросил:

— Так вы завтра хотите оперироваться, не раздумали?

— Конечно, нет! Но я не могу заснуть, я, наверное, очень боюсь, только не чувствую этого, просто не засыпается!

Он кивнул головой, вышел, что-то тихо говоря сестре. Через минуту она подошла со шприцем, ласково сказала:

— Давай-ка, Верочка, уколемся, и ты поспишь хорошенько, тебе сейчас это нужно!

Сестра ушла, погасив лампу. Под тяжелеющими веками всплыло лицо мамы. Она вспомнила, как та сказала, уходя вечером:

— Не бойся, все должно быть хорошо, ты у меня сильная.

И Вера будто упала в темноту.

«…Меня сегодня будут оперировать, скоро утро!»

Вера попыталась открыть глаза — они не открывались, попыталась двинуться — не получилось. Со страхом обнаружила, что не делает вдохов, совсем не дышит! Но недостаток воздуха не ощущался, в нем не было нужды. Происходило что-то непонятное, и это пугало: