Солнце светило так, что даже сквозь стекла чувствовалось, какое оно горячее. Окна были чисто вымыты. Потоки света заливали палату, превращая желтый линолеум в золотисто-янтарный. Яркими пятнами среди больничной белизны выделялись оранжевые квадраты одеял и зелень вельветового халатика, переброшенного через спинку высокой, на колесиках, кровати.

Широкая рама окна была заполнена светлым полотном неба. Его голубизну четко пересекали ветки. В распахнутую форточку врывался запах влажной земли, разогретого дерева, набухших почек.

Закрыв глаза, Вера слушала птичий гомон, голоса людей, шум далеких машин. Прошло много месяцев с того дня, как ее положили в клинику, где оперируют сложные пороки сердца, вшивают искусственные клапаны, заменяют сосуды.

В коридоре шла обычная жизнь: одних везли в операционные, других переводили из реанимационного отделения в палаты, в перевязочные подвозили на каталках третьих, рядом сестра несла капельницу на высокой стойке, к которой был «привязан» больной. Счастливцы шли сами. Они передвигались слабыми, неуверенными шагами, странно наклонив голову, — тянул шов на груди, и поднимать подбородок было еще больно. Правда, это зависело и от характера, иные, несмотря на боль, держали голову высоко, но все равно их выдавала походка, осторожная, как будто они боялись что-то расплескать в себе.

Уютно и спокойно по вечерам в холле. Слышна из транзистора тихая музыка, кто-то пишет письмо или читает в кресле под торшером, молодые ребята рассказывают девушкам смешные истории — жизнь как жизнь, как в санатории! Но есть в выражении лиц, в настроении широкий водораздел: одни уже прошли тяжкий путь сомнений, страха, боли и радости от наступившего облегчения, другим его предстоит пройти.

Земцова Вера болела с детства. Школу ей пришлось заканчивать дома. Ее мама, Наталия Антоновна, преподававшая литературу и историю в старших классах, готовила дочь к экзаменам на аттестат зрелости. По другим предметам Вере помогали мамины коллеги и ребята, с которыми девушка училась до девятого класса, пока могла ходить в школу. Все последующие годы Вера чаще всего проводила в больницах, но и это уже не помогало. Наконец она решилась на операцию, которая была необходима «по жизненным показаниям», другими словами, жить без хирургического вмешательства она больше не могла.

Каждый врачебный осмотр превращался для Веры в мучение или восторженную радость, в соответствии с тем, что она «прочитывала» на лицах хирургов. Болезненная мнительность заставляла беспрерывно анализировать слова и интонации, находить в них скрытый, угрожающий смысл, и тогда ее охватывала безнадежность, она становилась подавленной и молчаливой. Но в следующий обход, вглядываясь в глаза палатных хирургов, она замечала ободрительное сочувствие, улыбку, и на душе светлело, вспыхивала надежда, хотелось, чтобы поскорее уж все решилось, скорее бы прошла операция! А ее лечили, наблюдали за характером, выясняли резервы воли, стойкости и жизнелюбия, от которых зависит хороший результат не меньше, чем от умения врачей.

За окнами был сад. Вера смотрела на кроны деревьев и думала, что они вот-вот начнут желтеть. Днями солнце припекало еще очень сильно, от него закрывались шторами. В открытое окно залетел толстый полусонный шмель и сразу примолк, затерялся в мягких шелковых складках. Но больничный воздух и белизна ему не понравились, протестующе жужжа, он вылетел в душистую зелень и голубизну. Часами Вера следила за изменяющимися оттенками неба и густой, подсвеченной солнцем, колеблющейся массой листьев. Наверное, это похоже на море, когда лучи падают на зеленые волны, думала она.

Моря Вера никогда не видела, но в глубине души надеялась выздороветь и обязательно поехать к морю, в жар керченских степей. Она постепенно привыкала к хирургам, ждала профессорских обходов, привязывалась к сестрам и нянечкам. Вверилась им, убедилась, что здесь относятся с величайшим вниманием к каждому человеку, с громадной ответственностью — к каждой судьбе. Оказалось, что за быстрой четкостью движений, скупой речью, за жестко накрахмаленными халатами — не супермены, для которых больные — опытный материал, а нормальные люди с живым сердцем, кровью, нервами, часто сами не очень здоровые. Они жестоко выматывались к вечеру, особенно после сложных операций, и тогда долго сидели в ординаторской, беспрерывно курили, переставляя на доске шахматы, словно не могли заставить себя встать, переодеться, поехать домой. Говорили о посторонних вещах, прислушиваясь к звукам в коридоре, вопросительно вскидывая глаза на входившую сестру — не принесла ли тревожную весть, с опаской посматривали на внутренний телефон — не позвонят ли из реанимации?

Жизнь в клинике была сконцентрирована. В другом месте понадобились бы годы и годы, чтобы так обнаружился весь человек — благородство и эгоизм, мужество и трусость, нелепое, печальное, смешное — все, что водится в людях, раскрывалось здесь быстро.

Свободного времени у больных много.

Проворно снуют худощавые пальцы, ловко сворачивая белую марлю в салфетки, которые сотнями нужны ежедневно в процедурных. Рано утром сестры отнесут их в автоклавы. И довольны женщины — вот и внесли свою долю в общее дело, и время проходит незаметно.

— Адити сегодня как?

— Пришла в себя, говорят. Бульон принесли. Она не ест — мясной, по ихней религии не имеет права!

— Кто это — Адити? Имя какое красивое!

— Индианка. Очень тяжелая была, все время на капельницах, еле вытащили ее из буддийского рая, и вот — на тебе! От куриного мяса отказывается, ей сейчас оно во как нужно!

— Она по-русски совсем не понимает, только одно слово говорит «больно»!

— Как с ней тогда разговаривают?

— По-английски врачи говорят, здесь много иностранцев стажируется. Из детского отделения индиец доктор Шокти приходит, бенгали, что ли, их язык называется, он тоже ее уговаривал, что мясо нужно, иначе грудина плохо будет срастаться…

— Надо же, только «больно» запомнила… такая нежная, красивая, голос — тоненький, как у птички…

— Если она никогда раньше мяса не ела, зачем ей про курицу сказали, съела бы и не узнала!

— Куриная нога в бульоне плавала, как не узнать! Вот что значит — вера, помирать будет, а не согрешит!

— Уговорят, у нее дома двое ребятишек дожидаются, муж приезжал, аж голубой от волнения за нее, в Красном Кресте работает, автобус водит…

Несколько дней Адити была центром внимания. Из холодильника несли самое вкусное и отсылали с сестрами в реанимацию, искренне радовались, когда Адити перестала отказываться от бульона, а вместо гранатового сока согласилась пить брусничный. Забылось, как по утрам, расчесываясь, индианка смазывала густые черные волосы кокосовым маслом, чем очень мучила соседок по палате. Кислородное голодание делает здешних больных чувствительными к малейшим запахам. Адити острый аромат масла казался лучшим на свете. Ей пытались объяснить, что другие от него задыхаются, она недоумевала: как это может быть, жестами показывала, что оно полезное, какие от него блестящие и душистые волосы, предлагала попробовать — хоть смейся, хоть плачь!

В палате их было пятеро: Этери, Милена, Адити, Марыля и Вера.

Этери Харадзе уже оперировали здесь три года назад. Ей стало настолько хорошо, что она вернулась на работу — техническим переводчиком в научно-исследовательский институт. Этери очень хотела иметь ребенка, решилась родить, но роды были неудачные, ребенок погиб, а с мужем начались ссоры, потом развод, и Этери свалилась. Ей предложили повторить операцию.

Невысокая, полноватая, с сумрачными глазами и пушистой челкой, Этери не была красавицей, но от ее низкого голоса, плавных движений становилось хорошо и спокойно. Меж индианкой и остальными женщинами она была посредницей и переводчицей. Болгарку Милену понять не составляло труда, она разговаривала на русско-болгарско-украинской смеси, и звучало это очень славно, ее певучий, немного неуклюжий выговор женщины незло передразнивали. Милена первая хохотала, когда путала русские пословицы с болгарскими и получалась смешная нелепица. В общем, женщины понимали друг друга. Любопытные, они узнавали вещи, непривычные, непонятные вначале.