«Девять и девять дней корми черного винторогого барана и заколи его на сейсенби!»^[13] — повелела она. «Обмажешь теплой кровью ноги и будешь скакать, как двухгодовалый джейран!»

Увы, в их отаре не было черного винторогого овна, и дед поскакал в очередной базарный день в районный центр на скотный двор, откуда привез на привязи не барана, а настоящего рогатого шайтана. Он брыкался и бодался, не давался в руки: дед с Шакеном еле справились с ним, привязав узлом не только за шею, но на всякий случай, чтобы тот не перебодал всю отару, и за ноги.

И хоть дед приволок овна в воскресенье, бабка Улбарсын рассчитала, что кормить она должна начать с пятницы, чтобы девять и девять дней выпали на вторник. В следующую пятницу она сама поднялась с постели, в которой лежала, не вставая, почти всю осень, и мелкими шагами пошла сначала к сену, потом к загону, где был привязан этот шайтан, и бросила охапку сена перед ним. Так она делала дважды на дню, и ее ноги крепчали, и шаг становился все увереннее и увереннее.

Овен жирел, бабка здоровела, узлы на ее ногах уменьшались. В ночь на назначенную сейсенби, откормив сроднившегося с ней шайтана, с которым она теперь подолгу разговаривала, бабка бодро вернулась в дом и затеяла совет с дедом: «Даулет, как ты думаешь, следует ли нам завтра резать этого барана?» — «Неге сурайсын?»^[14] — удивился дед. — «Да, вот, подумала, и ноги у меня расходились, и привыкла я к нему как-то…» — «Давай спать. — сказал дед. — Мне выходить на 5.27!»

На следующий день, несмотря на ворчливое сопротивление бабки, все же решили резать барана. Дескать, обмажем теплой кровью не только твои ноги, но и ноги Ержана — как знать, авось поможет. Шакен с дедом Даулетом пошли вязать овна, а бабка села у двери, готовя ноги к процедуре. Ержан сидел чуть поодаль от бабки, глядя на происходящее не столько с надеждой, сколько из досужего любопытства.

И вот когда Шакен снял веревку с шеи овна, чтобы завалить его на бок, окрепший от отменного питания шайтан вдруг, хрипя, взбрыкнул у него в руках, одним движением опрокинул хозяина и бросился из загона что было сил в сторону бабки. Он летел к ней, как дети бегут в смертельном испуге в объятия своей матери, как прирученный беркут летит на руку к охотнику, как детеныш лисицы летит к своей норе…

Со всего разбега этот откормленный винторогий и черный шайтан врезался в старуху и забодал ее насмерть.

Его зарезали в тот же день, но не как предполагалось — на излечение старухи Улбарсын, а, как оказалось, на ее похороны…

* * *

В этой кутерьме с внезапной смертью бабки конечно же забыли смазать теплой кровью ноги Ержана, так и остался он заговоренным. Ну да ладно с ним, он уже привык, а вот дед, который окунул руки по локоть в кровь этого винторогого шайтана, слег на третий день после смерти бабки. «Обессилел!» — говорил он кротким голосом Шакену и Ержану, и вот Шакен стал водить с собой на пути Ержана — то проверить стрелку, то, когда звенел их служебный телефон, поворачивать ее на пережидающий поезд. Ержан слышал, как Шакен регулярно докладывал диспетчеру путей о состоянии здоровья деда и просил себе сменщика.

Нет, дед не умер в тот раз, он встал через девять и девять дней, окрепший, бодрый и сам сходил на могилу к старухе почитать патиху^[15]. К тому времени Шакен-коке опять уехал в Зону, и Ержан теперь сидел у служебного телефона на случай, если вдруг вызовет диспетчер.

Следующей умерла Шолпан-шеше. Это было ранней весной. То ли долгая зима, проведенная в дому, ей наскучила до смерти, то ли она истосковалась по своей стародавней подруге Улбарсын, но по ранней весне, когда растаял снег и стала подсыхать земля, она принялась ходить вдоль железной дороги в обе стороны. Когда Айсулу была дома, она сопровождала старуху, при этом, правда, занимаясь своими делами: то нарвет маков, чтобы сплести себе венок, то накопает подснежников и принесет их бело-желтыми свечками, торчащими из комочка мягкой глины в ее руке.

В тот день Айсулу была в школе, Шакен-коке — на вахте, Байчичек с Канышат стирали набравшееся за зиму белье, дед спал, приняв с утра на запасной путь тяжелый товарный поезд, что стоял неподвижно вот уже третий час, а Ержан сидел у служебного телефона, ожидая, когда наконец проедет скорый литерный и деду прикажут менять стрелку для отправки товарняка. В то солнечное утро старушка Шолпан пошла на прогулку сама. Маки бились о ее ноги, но она шла, в черном камзоле и зеленом широком платье, как тополь, прямая и статная, заложив руки за спину. «Вот в кого Айсулу!» — подумал с горечью Ержан, мимолетом увидев ее в окно, но фигура тут же пропала.

А случилось вот что: черный петух, намявший с утра кур, полагая, что старуха вышла его кормить, бросился за ней. Ничего не подозревавшая старушка шла вдоль железной дороги и вдруг увидела под ногами кусок лепешки, видимо, выброшенный каким-нибудь капиром^[16] — не будут же сарты бросаться хлебом — из окна одного из прошедших поездов. Она наклонилась, подобрала хлеб, трижды поцеловала и бросила этот хлеб под стоящий товарный поезд — дескать, уедет поезд, подберет птица. Петух же, увидев это, бросился под стоячий вагон, и еще дальше, за рельсы, клюя размякшую лепешку. Старушка не ожидала такого, потому что никогда не подпускала домашнюю птицу близко к железной дороге. Она оглянулась на стоячий поезд и, согнувшись, нырнула под него, чтобы прогнать петуха назад, но тот был так увлечен поглощением пищи, что лишь мотал головой из стороны в сторону. «Балапанын канатынын астына тыккан кэри тауктай отырмай ол!» — ворчала она, перелезая из-под вагона на насыпь. А в это время, свистя и гудя, налетел на соседний путь скорый литерный поезд. И хотя расстояние между поездами было достаточным, чтобы уберечься, но широкое зеленое платье Шолпан-шеше мгновенно раздулось от вихря, одна из подножек подцепила ее подол и поволокла бедную старуху вдоль насыпи, пока сатин не изорвался в красные от крови куски…

* * *

Странно, но только после смерти двух старух Ержан стал различать своих домочадцев. До той поры они были все как одно, если Шолпан-шеше ругала, то бабка Улбарсын пошлепывала, если мать Канышат месила тесто, то Байчичек-келин лепила лепешки. А тут вдруг все разлетелось на куски. После смерти Шолпан-шеше, которую похоронили в таком же заново выстроенном мазаре рядом со старухой Улбарсын и ее мужем Нурпеисом, городская Байчичек стала откровенно настраивать Шакена-коке на отъезд в город: дескать, держала тебя здесь мать, но вот и ее теперь нет. А что нам пропадать здесь, на богом забытом полустанке?! Шакен уводил разговор в сторону: то, мол, вот вернусь со следующей вахты, сядем все и поговорим, то, вот проведем годовщину смерти матери, а потом и решим. Но, по словам Айсулу, Байчичек-келин настаивала на своем все больше и больше. И вот тогда Ержан понял, что эти две семьи объединяли старушки — Улбарсын и Шолпан. Теперь его мать Канышат совсем перестала ходить в соседний дом.

Вот тут-то Ержан и пригляделся наконец к своей матери. До сих пор она была для него неким присутствующим отсутствием: растила его вся семья, а более всего — дед да две бабки. Со смертью обеих и дед перестал хорохориться. Только теперь Ержан стал замечать, что мать ни на минуту не прекращает работать: то состригает шерсть с козьей кожи, затем опрыскивает кожу теплой водой, сворачивает в трубочку и кладет к самой печке. Тем временем, пока кожа преет, чтобы волосяные корни повылезли из нее, мать начинает вить веревку из только что состриженной шерсти. Закончив это дело, месит тесто. Укутав тесто, приносит надоенное молоко, разливает часть по посуде, в которой к утру образуются сливки, а часть заквашивает на кислом молоке. Потом берет давешнюю трубочку козьей кожи и начинает ее скоблить, затем, высушив над огнем, кладет ее в кислое молоко и оставляет на несколько дней замачиваться. К вечеру она зашивает порванную одежду, варит похлебку, стелит постель — словом, с утра до ночи не прекращает работать…