- Чего ты привязался к ней, Есаулов? За этим прискакал? Ты ведь неспроста по гостям ходишь, все вынюхиваешь, выискиваешь, все враги тебе мерещатся - с большого перепугу, что ли? Не мылься - бриться не будешь: все по закону - как инвалид имею прислугу.

- Четверо у тебя работников. А жена с лица не слиняла бы обслужить мужа.

- А это забыл: белые на меня вдесятером наваливались. Ой, не советую я тебе, Михей, дружбу нашу старинную рушить, ой, не советую, большой урон нанесешь ты мне: крылья я тебе пообломаю и дюже горевать по тебе буду, ты мне сынов родных дороже - наливай-ка полней!

- А ты, Иван, думаешь лёгочко мне ломать то, что навеки спеклось в нашей с тобой крови? Она ведь у нас не сама по себе красная, а от знамени цвет перешел. Помнишь, как тогда с Кировым Сергей Мироновичем - ой, вы злые астраханские пески!

- Помню. Ты только не забывай.

- Извини, что язык мой длинный сбрехнул про стирку не к часу. Извини. Язык мой несуразный, от старого никак не отвыкнет. Вот сказал про Сергей Мироновича и чуть не ляпнул вдобавок: ц а р с т в о н е б е с н о е! Привычка дурацкая". Ты же знаешь, в какого бога я верю - в Советскую власть. Я же и от тебя ведь взыскания большие имел за чрезвычайные меры против попов и религии.

- Помню твою дурость, ты и тогда уже робеспьерил, три церкви сжег, за что и получил двадцать пять плетей перед полком, как и при старом строе секли тебя, сукина сына! - улыбнулся Золотарев. - Душа у тебя золотая, чистая, только меры не знаешь. Знаешь, как бы я тебя определил в жизни? Недавно нам лекцию в Москве читали, комсоставу. Будто немцы, дошлый народ, придумали собак послать на танки, под пузом у собаки мина привязана - и только пшик от того танка! Вот такую тебе роль надо бы.

- И дело сделал - и нет меня.

- Да почти так. А то ты всех перекусаешь в мирное время.

- В мирном я еще не жил. Так вот, Иван, одну уступку ты мне сделай, ради нашего знамени, а я тебе по гроб жизни собакой, псом сторожевым буду, на коленях буду стоять, а, Иван?

- Чего тебе?

- Сдай ты его от греха, разговоры идут по станице нехорошие, вот, мол, за что боролись большевики, еще я подлиннее моего есть языки, и к тому же вражьи они; чуешь?

- Кого сдать? - вроде не понимает Иван.

- Автомобиль.

Натужно рассмеялся Иван - Михей и сам умел так смеяться, по коже мороз дерет от такого смеха:

- Все еще не выветрился в тебе бланкизм-анархизм, уравниловка. Небось, мечтаешь новую породу людей вывести - по росту чтоб всех выровнять, и глаза чтоб у всех одинаковые, как у вас в коммуне при начале на всех одна фамилия была - Пролетарские! Пролетариат отомрет, а ты его насилком в истории оставляешь через фамилию, горе-марксист!

- Ты коммуну не трогай, то Дениса Коршака святое дело!

- Ну раз святое, помянем Дениса, хоть и он и прихрамывал, и спотыкался: царство небесное!

Михей помедлил, потом выпил. Золотарев продолжал:

- Ты вот из председательского котелка хлебаешь и на параде стоить не с рядовыми, а меня под общую гребенку причесать хочешь. За что? Неужто я других грешнее?

- Уравнять я тебя не в силах, улица-то называется твоим именем, Золотаревской, где возрастал ты за Курочкиной горкой. И портрет твой висит у нас в стансовете в ряду первых большевиков станицы, с Наума и Дениса ряд начинается, а чуть повыше - Владимир Ильич. Помрешь - колхоз твоим именем назовем, памятник на Субботней площади поставим - главную площадь Денис занял, да и площадь переименуем.

- Ты чего меня в могилу пихаешь?

- Иван Митрофанович, ты что, да я от чистого сердца! Или не знал ты, что и помирать будем? Но прежде - ну не хочешь сдавать за так, продай автомобиль, колхоз Яшки Уланова купит, у них казна толстая, богатый колхоз, на особой подкормке от краевого начальства. А лучше, чище все-таки сдай. А обеднеешь, не будет у тебя чем пообедать - обратишься к нам, в стансовет, кусок для тебя всегда найдется. Сдай.

- Куды? - нарочито коверкает слово Золотарев.

- Нам, в стансовет, Советской власти, а мы его определим дальше, как ты меня определил в собаки с миной - я готов, покажите только танк капитала, мимо не проскочу. Я, Иван, мечту холю и нежу: чтобы дети в школе и мотор учили, вот бы им радость, и оборонному делу большой плюс. А, Иван?

Молчит старик. Обида на лице, вроде и слезу вытер. А Робеспьер знай машет, никакого удержу нет:

- И другое скажу. Помнишь старый рассказ-притчу "Пятачок погубил"? начал с пятака, потом рубль украл, потом больше и кончил тюрьмой.

- Это какой же я пятачок украл?

- В тебе, Иван, поселился предатель, как червяк в груше.

- Не боишься?

- Нет. Слушай. Ты вот какой пятачок разрешил себе украсть: семью. Ага, семью. Семья - малая родина у человека. Ты ее предал. А кто малое предаст, у того и на большое руки зачешутся, как у мальчика, что начинал с пятачка.

- Кто ж тебе... дал право так со мной разговаривать?

- Это не право, а моя первая обязанность. Я с этого хотел начать, а не с автомобиля. Но лучше нам все выговорить, снять камень с души. И больше об этом не будем. Решай с автомобилем.

- Я его что - неправедно нажил?

- Этого я не говорил. И сдавай лучше всего сейчас. Чтоб не мучиться понимаю: вещь стоящая, жалко. Сдавай. Мне. Пиши заявление - мы его в рамку заведем. А я на коленях стоять буду - ради нашего дивизионною знамени, товарищ комдив, в музее оно теперь, там и шашки наши, и шинель твоя кировская, а?

- Так. Значит, тебе. Ты, стало быть, Советская власть?

- Ради дела скажу: я.

- Так, так. А Климент Ефремович Ворошилов Советская власть?

- Ага.

- Вот он и давал указание продать мне автомобиль.

- Знаю. Не спорю. Легковой. А у тебя грузовой во дворе. Закон не дозволяет иметь частному лицу грузовик. Справедливый закон, советский. Как раз, Иван, мы за такие законы и махали шашками, кровь лили свою и чужую. Нужен тебе автомобиль - переделывай назад, и с использованием его по найму кончай, а то твой шофер уже и по таксе работает в городе, извозчиком стал.

- А хто это тут частное лицо?

- Ты. Ты, гражданин Золотарев.

- Не товарищ уже. Гражданин!

- Для закона граждане - точнее.

- Получается, что я уже вроде как под судом - в своем же доме, мать твою в три креста!

- Не крути, Иван. Христом-богом прошу...

- Таки уверовал в Христа - ты ж был у меня командир Коммунистического полка, из одних коммунистов!

- Язык мой - враг мой. Сорвалось по привычке.

- От многого никак не отвыкнешь!

- Так ведь это и говорится со смехом. Как у Ленина в статье писано: "В чудеса теперь, слава богу, не верят". Слава богу. Товарищ Золотарев, не заваривай кашу. Слушайся меня. Я сейчас при исполнении обязанностей. Сейчас я тебе командир - так уж получилось.

- Ты? Ой, держите меня, а то я вывалюсь из седла!

- Я. Ты от станицы отвык, многого не видишь, не знаешь, а я двадцать лет тащу ее на себе, эту станицу, а она воет, кусается, отбивается, в ребра мне штрыкает, а я пру, как бык, все равно вытащим, а ты сейчас мне как бы груза добавляешь своим грузовиком, супроти, получается, тянешь, не своему классу, получается, поешь...

- Эт-то ты... Какому классу? Да я тебя, гада!.. - Иван опирается клешнями пальцев о стол, приподнимаясь, как для прыжка и хватки на горле врага.

- Сиди-сиди, от людей неловко будет: скажут, мол, нажрались вина, как свиньи, и кончили дракой.

Иван обмяк, сел и, будто ничего не было, мирно сказал:

- Чего ж ты сразу не выложил - я б тебя и встретил соответственно, в воротах бы дал выпить и - от ворот поворот. А коли ты от бога никак не отвыкнешь, то слушай мою команду: вот бог, - показал на большой конный портрет Ворошилова, - а вот порог. Ступай, ступай. Видеть твою личность неинтересно. Вино только хорошее зря потратил.

Бешено кинул на пол смятую денежную бумажку Михей - за вино, и только пыль столбом встала за его конем. И бешено топтал эту бумажку Иван, потратив на гостя еще и новую шелковую рубашку цвета кофе с молоком - до самого пупа разорвал на себе единым махом.