— Не мешало бы достать еще фон Гельма, — сказал он, взглянул на баронета. — Я думаю, что он окажется для нас полезным.

Сэр Гильберт поспешил исполнить его просьбу, и профессор, оставшись один, поднес «Жиральда» к окну, развернул на десятой странице, отыскал четвертую строчку вверху и провел по ней пальцем до пятого слова:

— Кровь девушки…

Когда сэр Гильберт вернулся, Бранкель стоял у окна, перелистывая книгу. Протягивая ему фон Гельма, баронет взглянул на него и отшатнулся:

— Боже мой! что с вами?

Холодный блеск заходящего солнца озарял лицо немца, тогда как остальное тело его находилось в тени. Лицо это было бледно как смерть, покрыто каплями пота, и со своими густыми бровями, всклоченными волосами, тонкими насмешливыми губами казалось воплощением врага человеческого рода — современного Мефистофеля. Услышав слова баронета, он повернулся к нему с холодной улыбкой и лицо его быстро приняло обычное выражение.

— Небольшая дурнота, — сказал он, возвращаясь к столу, — теперь прошло.

Баронет недоверчиво взглянул на него и предложил выпить вина, подкрепиться.

— Благодарю вас, не нужно, — отвечал профессор, сжимая книгу в одной руке и помахивая другой. — Со мной случаются иногда такие припадки. Но теперь я совершенно оправился. Вот, я нашел место, относящееся в философскому камню.

Вскоре они углубились в книгу.

Профессор отказался от обеда, сказав, что он уже приглашен, и ушел домой. Тут он вошел в спальню и, достав дневник, принялся писать.

Ноября 15. — Наконец-то я разрешил задачу, которая занимала меня столько дней. Я достал второй том «Жиральда» и, отыскав указанную страницу, убедился, что недостающее снадобье — «кровь девушки». Чтобы довершить силу эликсира, я должен примешать к нему кровь сердца невинной девушки. Это ужасное снадобье и трудно мне будет достать его, но не отступлюсь от своей цели, потому что мой долг — довести эликсир до полного совершенства. Но где же мне достать кровь девушки?

Убийство вообще-то карается смертной казнью. Ба! Какое мне дело! Убийство ради науки не убийство. Если бы оказалась нужной моя кровь, я не медлил бы ни минуты, но с радостью отдал бы ее, чтоб довершить великое открытие. Для того, чтобы вырвать тайну у великой матери, Природы, нужно умилостивить ее жертвами. Сколько людей было убито ради гораздо менее важных целей. Дочь Агамемнона была принесена в жертву родным отцом для умилостивления Артемиды, а я… неужели я поколеблюсь принести в жертву женщину на алтаре науки? Тысячу раз нет! Дело науки должно подвигаться вперед хотя бы даже ценою человеческих жертв, и я, которому судьба предназначила открыть миру эту тайну, — я не отступлю перед своей задачей.

Все готово: алтарь, жрец и жертва, потому что мисс Харкнесс суждена честь отдать кровь своего сердца для великого открытия. Я решил, что она умрет, и какая честь может быть выше! Бросаются же индусские девушки под колесницу своего бога; так неужели англичанка побоится умереть ради науки? Я не могу открыть ей эту тайну: в душе ее так мало честолюбия, что она не поймет величия своей роли и, без сомнения, откажется. Я должен заманить ее к себе и убить.

Это ужасно, слова нет, но если где применимо иезуитское правило: «цель оправдывает средства» — так именно в данном случае. Если бы я верил в Верховное Существо, я умолял бы его о помощи, но я не верю и потому преклоняю колени перед тобой, о, Наука, и прошу тебя помочь мне. Кровь одной этой девушки принесет человечеству больше пользы, чем кровь тысяч убитых при Марафоне или Ватерлоо.

Это был странный, старый дом, выстроенный из дикого камня и почти сплошь заросший темно-зеленым плющом. Местами камни расселись и растрескались от времени, так что держались только благодаря обвивавшим их веткам. Вообще это был красивый, живописный дом, выстроенный в елизаветинском стиле, с узкими стрельчатыми окнами, высокими трубами причудливой формы и башенками по углам. Под крышей, где ласточки ежегодно вили гнезда, над большими дубовыми дверями, по краям окон — всюду виднелись уродливые лица, вырезанные из камня; казалось, домовые выглядывают из заброшенного дома. Трава зеленела в щелях между каменными плитами на балконе; широкий двор зарос чертополохом, всюду виднелась сероватая плесень. Ставни, сорванные ветром, валялись в траве под окнами, другие висели на петлях, качаясь и скрипя при каждом порыве ветра.

Когда-то этот дом отличался роскошным убранством и низкие потолки широких комнат были украшены превосходной живописью. Но широкие дубовые лестницы, по которым поднималось столько поколений, покрылись слоем пыли, и бледная луна, заглядывая в расписные окна, видела только пустые комнаты с изменчивыми тенями. Но не одна заброшенность этого дома делала из него предмет ужаса для местного населения. Говорили, что над ним тяготеет проклятие, потому что владелец его удавился, устроив в последний раз оргию на остатки своего состояния. В обширной обеденной зале до сих пор висел обрывок веревки, на которой он окончил свою жизнь. Сюда пришел он после той последней ужасной оргии — выпив до дна кубок жизни и почувствовав горечь ее осадка — пришел и самовольно переселился в иной мир. Говорили, что его дух является по ночам на место прежних безумств и оплакивает прошлое, которого уже не переделаешь. Но свет, являвшийся перед его приходом, был, по всей вероятности, блеск луны сквозь цветные окна, а ветер, завывавший в опустелых комнатах, принимали за голос духа. Однако, крестьяне возмущались такими объяснениями и твердо верили, что, вопреки всем уверениям современной науки, духи существуют и один из них посещает Вольфден.

По смерти последнего сквайра имение перешло в управление лорда-канцлера нему и дом был заброшен и запущен. Никто не соглашался снять его, даже в наш скептический век, так как местность была болотистая и туманная. Когда немецкий профессор поселился в нем, все удивлялись его смелости, а деревенские кумушки рассказывали шепотом, что он сам знаком с чернокнижием и потому не боится обитателей Вольфдена. Суеверие находило много последователей среди этих пустынных холмов, и чужестранец, так резко отличавшийся от местных жителей, возбуждал немало страшных подозрений.

Профессор не занимал всего дома, но только несколько комнат в правом крыле. Над его квартирой находилась восьмиугольная комната, которую он превратил в лабораторию для каких-то химических опытов. Свет виднелся в этой комнате далеко за полночь, потому что профессор больше любил работать по ночам, чем днем. Целый день он возился в библиотеке, перебирая книги и помогая баронету составлять историю химии. Сэр Гильберт был единственный человек в замке, с которым профессор оставался в дружеских отношениях. Филиппа явно избегала его, да и лорд Дольчестер не скрывал своей антипатии, на которую профессор от всего сердца отвечал тем же. Профессор постоянно следил за Филиппой, выжидая случая заманить ее к себе, так как твердо решился исполнить свой план, — убить девушку и добыть необходимый ингредиент. Филиппа постоянно встречала упорный взгляд его магнетических глаз, блиставших как две зловещие звезды, отравлявшие ее жизнь своим дурным влиянием. Она начала худеть и бледнеть под этим постоянным надзором. Природа не могла выносить такого напряжения, и Филиппа убедилась наконец, что заболеет, если не избавится от профессора. Тогда она приняла неожиданное решение, о котором сообщила Джеку:

— Джек, — сказала она однажды вечером, когда они сидели одни в гостиной, а профессор с сэром Гильбертом толковали о научных вопросах за бутылкой вина, — веришь ты в дурной глаз?

Лорд Дольчестер, лениво смотревший на огонь, встрепенулся.

— Господи, Филиппа, что за странные у тебя мысли? — сказал он недовольным тоном.