Как хорошо, что человек только предполагает!..

Челябинск был выбран не случайно. Ещё считая двигатели, мы пользовались трудами кафедры прокатки политехнического института, а в последнее время стали попадаться публикации, созвучные нашим работам. Заведующий кафедрой — спокойный, культурный профессор — сразу вызвал уважение и доверие. Со временем впечатление не изменилось. Профессор выслушал Петра, попросил оставить тетрадь и сказал, что сообщит о своём решении. Через месяц Пётр оформился соискателем и засел за работу.

Они встречались тайно, расставаясь ждали следующей встречи, их отношения не оставляли сомнений — любовь, жадная и откровенно чувственная. Несчитанные минуты таяли и она покидала его, возвращалась домой, где её ждали дети и витал призрак их отца. Он оставался в сумраке зашторенной комнаты с запахом её волос и незримой тенью греха. Узел затягивался и ждал своего часа. Всё кончилось внезапно и буднично. Нина позвонила и упавшим голосом попросила зайти за ней после работы. На скамейке в сквере она протянула Петру смятый листок и закрыла лицо руками.

Муж писал, что после смерти отца остались дом и усадьба. С прежней работы он рассчитался, поселился в родительском доме и зовёт её приехать с детьми. Намекнул, что одному ему с хозяйством не справиться, так что пусть поторопится. Пётр вернул письмо и молча ждал продолжения, хотя на её измученном и осунувшемся лице уже прочитал приговор. Осталось только услышать.

— Я рассказала маме про нас. Мы просидели всю ночь, а утром сказали детям, что едем к отцу. Они прыгают от радости. Если бы ты видел…

Она поняла, что он не слушает, и замолчала. Пётр встал со скамьи и пошёл, не оборачиваясь, не прощаясь и не прощая. Одна мысль упорно не покидала его: как избавиться от шлейфа разочарований, который тянется за ним всю жизнь и с годами становится всё длиннее, начиная с матери и до этой женщины, ненадолго ставшей родной и покидающей его. Дома он бросил подушку на диван, укрылся и уснул, чтобы оставить этот день в прошлом. Среди ночи проснулся и долго лежал без сна, вспоминал прожитое, перескакивая с одного на другое, погружаясь всё глубже и глубже, до теплушек, телеги под дождём, Бодьи… Город затих, звезда светилась в окне, вдалеке бухал молот. Перед рассветом уснул. Услужливая память раскрыла свои тайники, и он увидел себя, закутанного в шаль, слепящую белизну, Татьяну Михайловну, раскрасневшуюся на морозе, и облачко пара, клубящееся у её лица. Утром Пётр взял две недели в счёт отпуска, потолкался в аэропорту и улетел в Ленинград. В Пулково назвал водителю такси адрес, с детских лет хранившийся в памяти, и стал смотреть по сторонам.

Татьяна Михайловна жила в доме, построенном в прошлом веке для какой-то надобности и приспособленном под жильё. Длинная узкая комната напоминала пенал, поставленный набок. Лампочка под старомодным абажуром освещала стол и окрестности, углы и потолок слабо различались во мраке. В этой комнате от голода и холода угасла мать Татьяны Михайловны, до последнего часа ожидая весточки от мужа. Во дворе напротив стоял такой же дом, и в такой же комнате с далёким потолком жил мальчик, мечтавший полететь. Война дала ему крылья и забрала жизнь. Теперь его увеличенная фотография покоилась на стене в комнате Татьяны Михайловны, напоминая о времени, когда мечты переплетались с реальностью.

Татьяна Михайловна одолжила у соседей раскладушку и настояла, чтобы Петр остановился у неё. Они проговорили весь вечер, а когда, наконец, погасили свет и молча лежали в темноте, Татьяна Михайловна сказала:

— Ты погладил щёку, вынул палец изо рта и так ясно произнёс: «У евреев Зисман фамилия». Помнишь врача Марию Львовну? Когда мы вышли, она сказала: «Это не еврейский мальчик. К сожалению, врачебным осмотром национальность не устанавливают». Почему ты так долго…?

— Не искал родителей? Знаете, я не жалею.

Утром Татьяна Михайловна, радостная и оживлённая, поехала просить отпуск, хотя бы на недельку, чтобы побыть с дорогим гостем.

Город, его история, музеи, лекции в Эрмитаже, долгоиграющие пластинки, которые Татьяна Михайловна ставит на свой старенький проигрыватель с выпадающим звукоснимателем, абонемент в филармонию, купленный вместо сапог, — две недели Пётр заглядывал в этот мир, дверь слегка приоткрылась, волшебная флейта поманила.

Гроза догнала их в Павловске. С утра парило, воздух замер, ожидание томило.

— Что я говорила вам перед грозой? — спросила Татьяна Михайловна.

Пётр повернул к ней лицо и начал читать строки, которые никогда не произносил вслух: «Жизни некий преизбыток в знойном воздухе разлит…»^[10]. Память вернула его на лесную дорогу и оставила там… Небо дрогнуло. Вслед за молнией мелькнула мысль: «Поздно уже просить её быть мне матерью, но не поздно мне быть ей сыном».

Утром, в день отъезда, они обещали друг другу больше не пропадать, Татьяна Михайловна пошла на работу, а Пётр отправился в магазин за присмотренным ранее проигрывателем. «Каравелла» привлекла его названием и деревянной отделкой, по части звучания, он положился на продавца, который уверил его, что лучше не бывает. Пётр установил «Каравеллу» на место старого проигрывателя и прикрепил сверху записку: «Дорогая Татьяна Михайловна, вы единственный родной мне человек. Спасибо за всё. Ваш Петя». Захлопнул за собой дверь, подумал, что ещё не раз откроет её, и поехал в аэропорт. Ожидая приглашения на посадку, и в кресле, во время полёта, улыбался и строил планы. «В этом пенале нельзя чувствовать себя дома. Склеп с окном. Но недостаток можно обратить в достоинство. Сколько там до потолка? Метров пять. Жаль, не измерил. Вполне можно сделать антресоли во весь рост и с частью окна. Столовая и спальня. Всё из дерева — перекрытие, лестница, перила. Лестница? Здесь надо подумать.» Идея увлекла его.

По приезде первым делом купил себе «Каравеллу» и несколько пластинок — из тех, что видел у Татьяны Михайловны. Положил чертёжную доску на спинки стульев, достал свои красивые инструменты, машинально вспомнил, как они к нему попали, и задумался… Поездка, встреча с Татьяной Михайловной, мысли и забота о ней, новая игрушка — так он окрестил свои архитектурные изыскания — приглушили разочарование и обиду, и он стал вспоминать то хорошее, что было и осталось с ним навсегда.

Глава 13

Вслед за новым начальником в лабораторию пришёл ещё один человек. В своё время прошла мода присоединять заграничные имена, вроде Рудольфа или Генриха, к местным фамилиям. Нашего звали Герман с одним «н». Он отсидел свой срок в партийных секретарях и «перешёл на работу по специальности». Тернистый путь Германа в «большую науку» начался в гостиничном номере, где они со Смолиным коротали командировочный вечер за бутылкой и закуской из буфета.

— Сидишь на золотой жиле и хлопаешь глазами, — поучал Смолин, — лови момент пока в струе. — Сам он свой момент уже словил и теперь делился опытом с менее расторопным и сообразительным коллегой.

— Возьми отчёт по законченной теме, убери титульный лист и отвези его в закрытый НИИ. Мы же работаем с ними, пойдут навстречу, тем более, что через тебя они тоже приобщатся к модному направлению.

Слабый протест Германа по поводу законности таких действий Смолин авторитетно подавил: — Это только для знакомства с проблемой, для затравки. Потом возьмёшь из отчёта всё, что понадобится, добавишь новенькое, для них пару профилей изготовите… — Похлопал Германа по плечу. — Не ты первый, пройдёт, как по маслу. Не сомневайся. Защита закрытая, автореферат, всего несколько штук, разошлёшь через первый отдел своим людям вместе с «рыбой», экзамены, сам понимаешь, — можно устроить. Да они там сами знают, как это делается.

Соблазн был велик, логика простой и понятной — соответствовала духу времени и морали. Освобождённый от бремени сомнений, Герман двинулся в указанном направлении, не подозревая, что даже верная схема, всего лишь только схема. Он нашёл именитого престарелого шефа, его практически без экзаменов приняли в заочную аспирантуру при закрытом НИИ, а потом начались будни, к которым он не был готов. Прошло несколько лет прежде, чем мы узнали, от самого Смолина, кстати, кто надоумил Германа взяться за диссертацию и научил, как обстряпать это дельце. А тем временем из разных мест стала поступать интересная информация.