— Попробую. Лиха беда начало.

— Верно. Хотя мне больше нравится — дорогу осилит идущий. Вам понравилось варенье? Попробуйте абрикосовое с миндалём вместо косточек.

— Спасибо. Очень вкусно. Мне ещё не приходилось пить чай с домашним вареньем.

— Возьмёте с собой. Сделайте одолжение. О книге не беспокойтесь. Я вам верю.

Много времени отнял пятый класс. Пётр не торопил себя. Терпеливо выписывал слова на карточки, нарезанные по размеру спичечного коробка, с одной стороны слово и транскрипция, на обороте — перевод. Коробок носил в кармане и перебирал карточки по нескольку раз на дню. «Не старайся заучивать, просто читай. Включи зрительную память — научишься сразу читать и писать, — советовала Каролина. — Мне помогали зрительные образы, запахи, звуки. Произносила «rain» и возникали: свежесть, шум и пузыри». Первые месяцы не принесли больших успехов. Через полгода читать стало интересно, и Пётр понял, что идущий осилит дорогу. Дошла очередь и до «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Усечённый вариант так понравился Петру, что он на одном дыхании прочитал пьесу в переводе и решил подарить свою книгу Каролине, снабдив её многозначительной надписью: «Пигмалионе от Галатея».

Пётр редко читал газеты и пропустил начало Карибского кризиса. Уже в двадцатых числах заметил, что Каролина сама не своя. Спросил:

— Неприятности?

— Нервный срыв, — коротко ответила она.

Они шли смотреть новый фильм и вернулись с полдороги.

— Давай лучше поговорим, — предложила Каролина, — я не выдержу темноту и духоту полного зала. Ты хоть знаешь, что происходит? Мы опять во власти безумцев. Перед сном я молюсь, прошу Бога, что если суждено этому случиться, пусть случится ночью, чтобы я ничего не видела и не знала. Подумай, представь на минуту абсурд, в котором мы живём. Отнять тридцать миллионов жизней, чтобы выжившие придумали водородную бомбу и уничтожили оставшихся. Одни только мысли об этом способны убить инстинкт продолжения рода раньше, чем это сделает радиация.

Пётр слушал и думал, как избавить её от ужаса, поселившегося в душе. Он знал только одно верное средство. Поднял её со скамьи, взял под руку и заговорил, чтобы говорить.

— Ничего не будет. Попугают друг друга и договорятся. Если бы готовились к войне, меня бы уже призвали. Я первый на очереди.

— Ты думаешь? — спросила она с надеждой. — Куда ты меня ведёшь?

— Здесь рядом пункт скорой помощи — портвейн три семёрки продают на разлив. Зал небольшой, чистый — не забегаловка. Тебе понравится.

Он оставил её у высокого столика с круглой мраморной столешницей, принёс вино в гранёных стаканах и несколько конфет. Она пила маленькими глотками, не отрывая глаз от Петра. Он остановил её: — Не всё сразу. Съешь конфетку.

Она развернула обёртку. — Дома я усаживалась перед свечой и облегчала душу. Здесь мне негде зажечь свечу, негде остаться наедине с собой и выговориться… Знаешь, мне уже лучше.

— Допивай и пойдём.

— Я не опьянею?

— Пей. Донесу.

Прощаясь, Каролина протянула ему руку.

— Спасибо, Петрик. Ин вина веритас, алкоголь — лекарство от всех болезней, ты настоящий друг.

Петр пожелал ей спокойной ночи. Отошёл на несколько шагов и услышал: «Не став ещё людьми, хотели стать богами.»

— Что?

— Не сейчас. Потом.

27 октября они прочитали заявление правительства о готовности убрать ракеты, а ещё позже выяснилось, что Каролина была права — мир действительно «стоял на грани термоядерной войны». Каролина сложила газету, сказала задумчиво: — В отличие от животных, принадлежать к биологическому виду ещё не означает быть человеком. Так мне объяснили слова святого Иринея Лионского. Всё дело в этом — стать людьми.

— Эта девушка, — Дора Исаковна строго посмотрела на него, — у вас серьёзные отношения?

— Серьёзные, пока мы вместе. Скоро она уедет.

— Уедет? Куда?

— Домой. В Варшаву. Она мой добрый ангел.

— А вы кто для неё?

Пётр рассмеялся. — Всё остальное.

— Я так и думала, — холодно заметила Дора Исаковна. Эта дружба почему-то всех раздражала.

— Мне хорошо с ней. Жаль, что она не может жить здесь, а меня никто не ждёт там.

— Да. Жаль. Есть одно только место, где вас ждут. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Я прочитал всё по списку, получил ответ на вопрос, который я вам задал, и не ощутил себя евреем.

— Достаточно знать, забыть вам не дадут, и не в последнюю очередь государство, которому вы служите верой и правдой.

Буквально за неделю до защиты Пётр увидел дипломные листы Каролины. Он зашёл за ней в чертёжный зал и увидел листы — местами протёртые едва ли не до дыр, однообразно блеклые из-за тонких линий, проведенных твёрдым карандашом. На столе лежала готовальня, полная изящных принадлежностей, коробка карандашей «Кох-и-Нор», мягкий упругий ластик, кнопки — иголки под большими шляпками. Пётр перевёл взгляд на листы и незаметно вздохнул. Он знал, что она не любит чертить, хотел помочь, но Каролина упорно отказывалась: «Свой крест буду нести сама». Они вышли из зала, миновали пустой коридор, на лестничной площадке Пётр остановился.

— Ты кончила чертить?

Каролина кивнула. — Прошла свой крестный путь.

— А теперь разреши мне перечертить твои листы. Диплом читать не станут, а листы увидят все. Я не хочу, чтобы они снисходительно улыбались. Не хо-чу.

Обычно Пётр во всём соглашался с ней, не высказывал своего мнения по любому поводу, но она знала, что если он уже что-то решил для себя, спорить бесполезно и уступала. Она заставила себя улыбнуться и сказала: — Поступай, как знаешь.

— Хорошо. Пойдём, поговорим с вахтёром, потом я посплю часок и начну.

Пётр любил чертить, он получал эстетическое удовольствие, если лист красиво смотрелся, если жирные основные линии контрастировали с белизной листа, а тонкая штриховка серым флером оттеняла детали. Он заточил грифили лопаткой, разложил инструменты и приступил… Чертил, насвистывал, пил кофе, приготовленный Каролиной, под утро обнаружил, что кончились чистые листы, сел к столу и уснул. Утром Каролина принесла сандвичи и крепкий сладкий чай.

— Послезавтра у меня экзамен, — сказал Пётр, — после экзамена закончу.

— Три листа за ночь. Я чертила их две недели.

— Я же не чертил. Переколол и обвёл. Чертежи твои. Моя здесь только косметика.

— Когда закончишь, оставь всё это себе, — она указала на инструменты, — я больше никогда не подойду к доске, ни за какие блага.

— Коврижки, — машинально сказал Пётр.

— Коврижки, — повторила за ним Каролина.

— Спасибо. Открою готовальню и сразу тебя вспомню.

— Тебя это не пугает?

— Наоборот. Радует.

Глаза её вспыхнули на мгновенье и погасли.

Накануне отъезда отправили багаж. На перроне спокойно разговаривали, понимая, что тяжесть утраты навалится позже.

— По крайней мере, не буду собакой на сене, — сказала Каролина. — Всё же вспоминай.

Пётр протянул ей свёрток и тихонько запел: «Но куда же напишу я? Как я твой узнаю путь?» — Дальше знаешь? — Она отрицательно покачала головой. — «Всё равно, — сказал он тихо, — напиши… куда-нибудь!»^[9]

Громкие голоса проводников:

— Провожающие освободите вагоны. Молодые люди, прощайтесь. Отправляемся.

В купе Каролина развернула свёрток, прочитала надпись, почувствовала комок в горле, прижала книгу к груди, вышла в проход и долго стояла у окна.

Глава 6

Во время зимней сессии Дора Исаковна подошла к Петру, села рядом и спросила: — Вы готовы взяться за свою книгу? Где вы будете её читать?

— Скоро каникулы, все разъедутся.

— Я не случайно завела этот разговор. Мне выделили путёвку в санаторий. Поеду подлечусь.

— Зимой?

— И на том спасибо. Я долго её ждала. Вы могли бы читать у меня. Если хотите.