Дело в ней. В том, как сильно она изменилась после освобождения из тюрьмы. А еще в том, что она почти не изменилась – оставила свои безумные наряды, нарисованные лица и парики всех цветов радуги, от которых у него порой начинает рябить в глазах. Она порой много говорит, много жуткого и неприятного, а лицо ее остается безучастным. Хеймитч немного побаивается ее и того, кто пишет за нее долгие и короткие речи, полные пафосного тщеславия, и обещает себе выяснить, кого должен благодарить за чрезмерную патетику. Впрочем, в последнее время он многое себе обещает. Разобраться во всем, что происходит в этом проклятом месте. Разобраться в том, что происходит внутри людей, его окружающих. Разобраться в себе, в конце-то концов!

Он и раньше не выполнял свои обещания.

А пока он наблюдает за всем происходящим со стороны, пытаясь оставаться объективным. Он много пьет, но меньше, чем раньше, и почти не сидит на своем этаже, когда его не трогают стилисты, досужий новый ведущий или Джоанна Мейсон. Он общается – подумать только, впервые за долгое время он общается с людьми, не пытаясь убедить их выложить побольше денег для умирающего на Арене ребенка, и не будучи в состоянии, в котором его язык действует отдельно от тела. Он даже получает удовольствие от того, что происходит. Удовольствие, в чем-то противоречащее логике происходящего, ибо логика происходящего в том, что он находится там, где не хочет находиться, среди тех, с кем не хочет иметь ничего общего, по вине тех, кого начинает ненавидеть всей душой. Впрочем, он решает поговорить о своей ненависти с тем, кто виноват во всем происходящем.

Очень сложно добиться аудиенции Плутарха Хевенсби, но Хеймитч, скрипя сердцем, прибегает к помощи Эффи Бряк, обронив как-то мимоходом, что ему нужно обсудить несколько вопросов с нынешним министром связи. Эффи не удивляется, лишь смотрит в его сторону с большей внимательностью, чем обычно, и, кажется, даже принюхивается. От Хеймитча пахнет одеколоном и вчерашним перегаром, и Эбернети презрительно кривится, когда она сосредоточенно кивает. К министру на прием он попадает дня через два, и едва не опаздывает к назначенному времени, пытаясь избавиться от вездесущей Джоанны, которая вдруг вбила себе в голову, что бывший ментор из Двенадцатого Дистрикта расчесался и привел в порядок свою щетину ради какой-нибудь капитолийской фифы.

Капитолийская фифа, ради которой Хеймитч и проделал все сложные манипуляции, на которые его не склонили даже приставленные к нему стилисты (всех их он испугал тем, что пришел на стрижку с ножом, который все время точил), поправляет воротничок синего костюма и фыркает, предлагая порцию коньяка. От коньяка Хеймитч отказывается, хотя и косится довольно жалобно. Плутарх качает головой и говорит фамильярно:

- Брось, Хеймитч. Однажды нам удалось неплохо поработать вместе.

Результаты этой самой неплохой работы до сих пор отравляют Хеймитчу жизнь.

Эбернети с блаженным видом пробует коньяк – все-таки у министра припасены лучшие представители этого вида алкоголя. И ощутимо расслабляется.

- Скажи, ну зачем мне участвовать во всем этом? – спрашивает, облизав губы. – Я стар, нефотогеничен, из меня уже песок сыплется. Публика будет не в восторге от моей помятой физиономии, да и мой характер играет не в пользу всего происходящего.

Плутарх ставит свой бокал на стол; он так и не сделал глотка, хотя подносил бокал к пухлым губам. Министр выглядит озадаченным.

- Брось, Эбернети, - говорит, взмахивая рукой, - публика представляет тебя героем, который дал Китнисс Эвердин ее блистательное прошлое. Ты вытащил ее с Арены. Ты сделал все, чтобы она выбралась с Квартальной Бойни. Ты все еще интересен им всем.

Хеймитч фыркает.

- Если ты думаешь, что Китнисс будет играть со мной на публику роль благодарной дочери, то ты ошибаешься. Наша первая после долгой разлуки встреча едва не закончилась моей бесславной кончиной.

- О, - министр разводит руки в стороны, - подобная встреча между вами была. Она придет в себя, со временем.

- Три месяца – слишком малый срок для нее, - возражает Эбернети. – Она все еще считает меня предателем. И я вынужден признать, что она права.

- Девчонка недавно вернулась с того света. Ей нужно время, но не так много времени, как ты думаешь. Она уже согласилась принять участие в шоу, она уже занимается тем, чем раньше бы никогда не стала заниматься. Думаю, смерть пошла ей на пользу, - Плутарх неубедительно смеется. – Если, конечно, такое возможно. Разве она не стала более благоразумной? Более взрослой?

Хеймитч пожимает плечом. В вопросах собеседника ему слышатся совсем другие вопросы. Разве Китнисс Эвердин не перестала быть прежней Китнисс Эвердин? Поэтому на поставленные вопросы он отвечает пожатием плеча, весьма благоразумным жестом, который можно толковать, как угодно. Плутарх толкует их как явное согласие, и сразу проникается к Хеймитчу симпатией.

- А вот Пит Мелларк заметно изменился, - говорит министр как-то рассеянно.

Опять сдержанное пожатие плеча.

- Нет больше того замечательного мальчика, который признался всей стране в любви к своей сопернице. Нет того, кто пожертвовал бы всем ради ее спасения, - интонации министра становятся задумчивыми, меланхоличными. – Он равнодушен ко всему происходящему. Быть может, Аврелий ошибся, заявляя, что его охмор канул в лета?

Теперь Хеймитч не сможет отделаться пожатием плеча. Он ставит бокал с коньяком на стол, и мнется какое-то время. – Я знаю, что это уже не прежний Пит Мелларк.

- Ты знал его лучше, чем я. Насколько сильно это уже не прежний Пит Мелларк?

- Насколько сильно? – Хеймитч кривится. – От Пита в этом человеке почти ничего не осталось. Его равнодушие кажется мне нечеловеческим. Он не обращает внимания на Китнисс и проводит слишком много времени с внучкой президента Сноу, - делает паузу. – Славная девчушка, хочется заметить. Воспитанная в лучших традициях дедушкиных времен.

- Мне кажется, на ее счет ты все-таки ошибаешься… - замечает министр, но Хеймитч отмахивается от возражений.

- Пэйлор сослала ее за стекло не просто так. Пэйлор ее боится, да и я, признаться, ее побаиваюсь. Ее и того, как к ней относится Китнисс, - внезапно замирает, будто сболтнул лишнего. – Впрочем, вам ведь уже сказали, как Китнисс относится к девчушке?

Хевенсби сдержанно кивает.

- И вам это не кажется странным? – уточняет Хеймитч.

- Нисколько, - Плутарх закатывает глаза. – Каролина – всего лишь ребенок. Один из тех, кого Китнисс защищала тогда, когда стреляла в Койн. И, кстати, разве подобное отношение не самый лучший пример того, что нельзя перекладывать грехи отцов на плечи детей? В новом мире, - министр чуть наклоняется вперед, - в становлении которого мы с тобой сыграли не последнюю роль, нет места для принципов Голодных Игр.

“Есть игры хуже этой”, думает Хеймитч с досадой, возвращаясь в то место, которое должен считать своим домом. Он никогда не был хорошим дипломатом. Игры дипломатии для него – тайна за семью печатями, и поэтому после беседы с министром, не давшей никаких видимых результатов, он воспринимает, как некую досадную ошибку со своей стороны.

Или нет.

Хорошенько подумать над этим ему мешает все та же Джоанна, хватающая его за руку еще в холле. Судя по мокрым волосам и яростному взгляду, она только что убила какого-нибудь водяного дракона, и пыл битвы еще не выветрился из ее деревянной головы.

- У нас проблемы, - шипит Джоанна на ухо своему собутыльнику и насильно тащит его на одиннадцатый этаж, прямиком к бару, который пополняется стараниями Хеймитча после каждого посещения Хеймитчем других этажей, бара для стилистов и прочих «рыбных» мест.

Хеймитч с тревогой наблюдает за тем, как эта безумная хватает одну из бутылок, и пытается вспомнить, когда в последний раз к нему бросались так, чтобы сообщить хорошие новости. Получается, что не в этом году. И даже не в прошлом. Может, эти моменты были до того, как его сломали Голодные Игры? Но он стал слишком стар, чтобы вспоминать дела давно минувших дней.