на родине моей. Всходя над Влтавой,

они играют в прятки с поздним солнцем

на стенах замков, на зубцах и шпилях

старинных башен. Словно канделябры,

зажженные над бездной листопадом,

стоят они. Еще чуть-чуть тепла,

совсем немного, лишь бы не внезапно,

не чересчур разлука придавила.

Теперь смеются родники в оврагах

на родине моей. Дождавшись ночи,

они по капле тянут, упиваясь,

молочный, звездный, сумеречный дождь.

На родине моей листва кружится…

2

…Так грежу я, одолевая в полдень

безмерно долгий путь сквозь старый парк,

где умиротворенно дремлет лето

на изгороди тисовой, на рыжих

подсолнухах — медлительное лото,

почти всегда ленивое на юге.

Чуть под хмельком от красок густотертых

и ароматов, словно селянин,

оно по-царски раздает добро

двумя руками, не страшась убытков, —

но без урона — полные амбары

битком набиты новыми дарами,

как будто вечное благословенье

простерто над его счастливым домом.

Любой цветок обыскивают пчелы;

их ласковым жужжаньем окружен,

душистый клевер распушил кудряшки;

соцветья одичалого горошка

наляпаны, как пятна акварели;

и папоротник жмется к ржавым стенам,

ломая кладку пальцем пожелтевшим.

Близ мутных ручейков, едва влачащих

свой бег сквозь глину, по канавам узким,

охотятся за мухами лягушки

и квакают, когда у них под носом

беспечно пролетают мотыльки.

3

О, если б только сердце не щемило

так нестерпимо! Если б хоть однажды, —

ах! — если бы освободить себя

от постоянной, тягостной улыбки,

что наши лица носят, не снимая.

Пусть даже слезы — лишь бы не улыбка!

Ведь мы не камни, нам безмерно больно,

невмоготу все время быть примером,

хотя примера требует эпоха

и на любого

внезапно может пасть бесстрастный выбор.

Нет, это справедливо: если мы

своей улыбкой землю не согреем, —

бог мой! — как страшно мир преобразится.

Пусть каменная, все-таки — улыбка!

Быть призванным — какая это мука,

везде, всегда носить с собою бодрость,

сиять, когда все выше горы трупов,

когда замкнуться не хотят могилы,

и боль, и раскаленное железо

удерживают тысячи щипцов

в груди, растерзанной тысячекратно,

и слух себя спасает глухотой

от ужаса ревущего! И нервы,

беснуясь, к укротителям взывают.

О, в этот век остаться человеком —

превыше сил людских!

4

Лютует ветер. В диком исступленье

трясет каштаны, гонит листья. Гравий

летит как пыль. Так что ж, и это лето

не более чем сон? Чей это голос? —

Напев далекий зимних караванов…

Да, не найти таким, как я, покоя

в чужих садах — пускай стократ прекрасных,

но все-таки чужих. Внезапный холод

приходит к нам неведомо откуда,

и нас знобит. Когда-то мы взахлеб

мечтали о чужбине… Все исчезло —

все, кроме холода.

Тень пиний. Пыль и рисовое поле.

Гниющий плющ. Тревожный выкрик птиц.

В тех смутных грезах мы

не представляли юга так, как ныне.

Да, мы пришли из подлинной отчизны —

туда шаги ведут нас, — там когда-то

мы, обольщаясь, разевали рты

и поджидали спелых виноградин.

Не вырвали — нас именно сорвали

с родной земли. Оторванные корни

остались в почве, в мрачном заключенье.

Оттуда к нам навеки перекинут

незримый мост. В любом углу планеты

нас тянут корни родины и тайна

несбыточно желанного исхода.

5

О, хватит жалоб сердца! От смиренья

нам наконец пора бы утомиться.

Его несли мы слишком долго — так

иные носят рубище с любовью

и не хотят снимать (быть может, также

затем, что нас смирение способно

окутать, и в одежде аскетизма