В машине Вернике прикрыл и ему и себе ноги одеялом, при этом Йорк заметил на коленях у слуги холодную темную сталь автомата. Начинало смеркаться, когда они отправились дальше; куда — Йорк не спрашивал. Горло все еще болело, но он уже чувствовал, как к нему возвращаются силы и спокойствие. В состоянии близком к блаженству он смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж, на отягченные плодами деревья, тянувшиеся к зеленовато-золотистому небу, и не давал себе труда примечать путевые указатели или читать названия населенных пунктов на табличках.

Неприметно спускалась ночь. Мало-помалу Йорк впал в легкое, чуткое забытье: в ушах у него звучали то чьи-то ласковые слова, то шум сражения, то возникал перед ним берег моря, то страшные глаза палачей, то какие-то тени на усыпанных гравием дорожках. Что-то беспокоило его, сверлило мозг, и, очнувшись, он ощутил холодный пот на лбу. Машина въезжала в ворота; в глубине двора высился фасад массивного здания. Машина остановилась перед подъездом, слабо освещенным падавшим из окон светом. Уже полностью пробудившись, Йорк с волнением вспомнил, как он уже стоял однажды на этом дворе, и тут в распахнутой дверце автомобиля он увидел лицо барона фон Х., друга его отца. Неописуемый страх охватил его. И неописуемая радость.

— Петер! — негромко воскликнул барон. — Добро пожаловать в мой дом! — Он подал лейтенанту руку. — Здесь еще кое-кто поджидает тебя, — прибавил он и на вопросительный взгляд Йорка ответил только доброй многозначительной улыбкой.

Опираясь на руку барона, лейтенант, как во сне, стал подниматься по лестнице. Сеттер потерся о его колено, от внезапно прихлынувших к его глазам слез лейтенант, как в тумане, видел круглый фонарь над порталом. В комнате, так хорошо ему знакомой, уже была приготовлена для него постель, в глубоком, радостном оцепенении он окинул блуждающим взглядом картины на стенах, книги, черный кабинетный рояль, свечи на столе.

В соседней комнате слуга вместе с Вернике накрывали на стол. Барон сказал им что-то вполголоса и вышел. Йорк остановился у окна, глядя на смутное отражение своего лица в стекле. От тепла этой неширокой продолговатой комнаты его стало клонить ко сну. Он чувствовал боль и тяжесть во всем теле, а воротничок мундира мучительно сдавливал ему шею. Он знал, что остался теперь один. И лица его товарищей по заговору — веселые, озабоченные, окаменевшие от ужаса — возникали перед его глазами. В памяти всплыло изжелта-восковое лицо генерал-полковника Б., сидевшего с закрытыми глазами за письменным столом, привалившись к спинке кресла, в то время как в коридоре дома на Бендлерштрассе прогремел еще один запоздалый взрыв ручной гранаты. Он отчетливо видел кольца дыма гаснущей сигареты, видел узкую струйку крови, ползущую в коротко остриженных седых волосах генерал-полковника. Оглушенный, отупевший, чувствуя на своем лице удары солдатских кулаков, он все еще продолжал смотреть на заострявшееся лицо генерал-полковника.

Он уловил неясные, приглушенные шорохи, наполнявшие дом. Стоя у окна, слепо вперившегося в ночной мрак, он рассматривал свои виски — в них было что-то беззащитное — и свои поникшие плечи под чужим мундиром. Он не воскрешал в памяти событий последних лет, но чувствовал в этот час, что нерешительность, безволие и отсутствие собственного мнения тяготеют над ним и готовы сломить его дух.

Раздумывая над этим, Йорк вновь чувствовал на себе искоса брошенный на него взгляд француза средних лет, которого однажды провели с непокрытой головой мимо него вместе с семью другими пленными на расстрел. Был синий-синий августовский день. Взгляд Йорка был устремлен вдаль, на чуть колеблющиеся в знойном мареве верхушки деревьев. Потом он перевел его на пыльный подорожник, упрямо пробивающийся между булыжником сельской улицы. Йорк услышал шаги и понял, что кого-то ведут на поляну за околицей. Он поднял глаза и разом словно утонул в холодном ясном взоре одного из пленных. Этот острый, чуть искоса брошенный взгляд был удивительно сосредоточен, глубоко погружен в себя, он, казалось, что-то познавал, взвешивал, и в нем не было ни тени отчаяния. Всего на несколько секунд встретились их взгляды, и вот теперь почему-то вспомнились Йорку эти глаза. Словно в то мгновение взгляд их проник до дна его души и он стоит теперь обнаженный перед всем миром. Он не чувствовал волнения — только тягостное, сокрушающее осознание чего-то; не двигаясь с места, он проговорил, глядя в окно:

— Так жить нельзя.

Чей-то вздох послышался ему в ответ. Он резко обернулся и увидел стоявшую в дверях Анну. От неосторожного движения по темени его и по затылку волнами прокатилась боль. Он невольно схватился руками за шею, и тут ему вспомнились слова барона. Анна, едва достигшая двадцати лет, была помолвлена с ним. В ее красоте было очарование кротости. Их разделяло лишь пространство комнаты, но он смотрел на нее словно откуда-то издалека.

— Петер! — с усилием проговорила она. Он медленно шагнул к ней, не сводя с нее пристального взгляда. Да, это Анна, та, которая должна была стать его женой. С угрюмой досадой он вспомнил, сколь неодобрительно отзывался кое-кто из старшего поколения его родственников о том, что один из фон Вартенбургов собирается, как это ни странно, жениться на девушке из бюргерской семьи, хотя она и была дочерью советника консистории. Анна смотрела на него, а он все еще не произнес ни слова.

— Петер! — повторила она, и глаза ее сразу наполнились слезами.

Он вспомнил, что любит эту девушку, и поцеловал ее.

— Все в порядке! — сказал он и прислушался к своему голосу — он показался ему слишком громким.

— Все! — повторил он и отвернулся. Потом стал медленно прохаживаться по комнате. — Вы подоспели вовремя. — И тут он сообразил, что ничего не знает о судьбе своих товарищей по заговору. До сих пор ему не пришло в голову справиться об этом. — А остальные? — спросил он, помолчав. — Что сталось с остальными?

Анна смотрела на него, явно не понимая — о чем он?

Отворилась дверь, и вошел барон в сопровождении слуги, того, что накрывал на стол.

— Милости прошу.

— Что сталось с остальными? — спросил Йорк, следуя за ним.

Барон, уже собиравшийся сесть за стол, поднял на него глаза. Его ответ прозвучал уклончиво, неопределенно. Йорк снова ощутил острую боль в горле. Атмосфера за столом становилась напряженной, печально и жутко мерцали свечи. Лейтенант слышал слова барона, но не понял их, однако что-то мешало ему повторить свой вопрос. С недоверием оглядел он сидевших за столом, и в душе у него шевельнулся ужас, когда он заметил, что в их взгляде появилось что-то зловещее. Лица их были перекошены. Ему вдруг вспомнилось, как в одной из новелл «Серапионовых братьев»^[3] человек то делается похож на лису, то снова обретает человеческий облик. Облокотившись о стол, он уткнулся лицом в ладони.

Когда он отнял руки, наваждение исчезло, и ему оставалось только посмеяться над собой. Вероятно, причиной всему переутомление, и оно извинительно. Ему вдруг страстно захотелось остаться одному, загасить свечи, уснуть без сновидений.

Все ели молча. Слуга убрал со стола и подал вишневую наливку. Анна сидела неподвижно и почти не притронулась к своему бокалу. Барон закурил сигару и в кратких, точных словах стал излагать свой взгляд на военное положение.

— Мы начали действовать слишком поздно. Та решимость, благодаря которой наши имена запечатлены на бронзовых пьедесталах статуй в городских садах и на страницах школьных учебников, всякий раз покидала нас именно в ту минуту, когда она была нам всего нужней. Говорю тебе, Петер: мне всюду видится гибель. Мне уже довелось наблюдать однажды, как они посылали плохо вооруженных юнцов против огнедышащих жерл. Что ни день, то еще один город лежит в развалинах. И что ни день — на белые, залитые полуденным солнцем стены ложатся тени двухсот расстреливаемых заложников. Кто нам теперь поверит, что мы этого не хотели? Я много думал над этим и пришел к выводам, которые тебе и твоим единомышленникам могут показаться неприемлемыми. Тупое безразличие владело нами…